– А я живу на третьем, хочешь посмотреть? – спросил Герман.

Дом был двухэтажный, но с надстройкой-башенкой в одну комнату с ванной. Эту комнату и выбрал себе Герман в родительском доме. Увидев ее, Катя поняла, что здесь она и будет спать, а на втором этаже – это так, для отвода глаз. Она смутилась, но виду не подала.

Родителям Германа понравились подарки. Герберы водрузили в вазу в столовой, торт перекочевал из сумки-холодильника в промышленных размеров холодильник на кухне, Герман взялся повесить пейзаж, а Густав Теодорович тем временем предложил показать Кате яблоневый сад.

– Сейчас картину повешу и приду тебя спасать, – пообещал Герман. – Папа энтузиаст, может заговорить кого угодно.

– Щенок, – добродушно выругал сына Густав Теодорович. – Никакого почтения к старшим.

Герман и впрямь присоединился к ним в экскурсии по саду, но спасать Катю не пришлось. Оказалось, что она знаток, да еще какой! Антоновка, грушовка, титовка, пепин-шафран, боровинка, анис, шампанский ранет, сенап, штрифель, симиренко, коричные, белый налив – каких только названий она не знала!

– Я из всех фруктов больше всего люблю яблоки, – сказала Катя. – Что-то в них есть прямо-таки царственное.

– Ваш любимый сорт? – спросил разомлевший от удовольствия Густав Теодорович.

– Я все сорта люблю, кроме голден делишес. – призналась Катя. – В них чувствуется что-то картофельное. Но мой любимый сорт – мельба. Их даже есть не надо, можно просто нюхать.

– У нас есть мельба, – обрадовался Густав Теодорович. – Урожай сняли уже, но в подвале осталось. Я вас угощу.

На торжественный ужин подали гуся с яблоками, разумеется, шарлотку и яблочный сидр. Катя выпила немного, Герман, как всегда, пил только безалкогольное. Здесь воду ему заменял яблочный сок.

Кате понравилось, что он обращается к родителям на «вы», понравилась вся атмосфера в доме. Ее не мучили вопросами, ореховый торт прошел на ура. Луиза Эрнестовна даже рецепт записала.

Три дня пролетели, словно час. На обратную дорогу Густав Теодорович дал ей целый ящик аккуратно упакованной, пересыпанной стружками мельбы. Только одного Катя так и не узнала. В первый вечер, когда она, устав от впечатлений, поднялась на второй этаж к себе в спальню, Густав Теодорович с сыном вышли на веранду на другой стороне дома.

– Хорошая она женщина, – заметил Густав Теодорович, попыхивая трубочкой. – Милая, душевная. А она знает, сынок, что ты женат?

Герман не вздрогнул, все-таки он был сильным человеком, но спросил:

– А вы откуда это знаете, папа?

– В журнале прочел, – ответил Густав Теодорович. – Давно уже, лет восемь назад. Там писали, что ты женат на дочери своего босса.

– Мама знает? – продолжил Герман, так и не ответив на заданный вопрос.

– Я ей не говорил.

– И не говорите. Так было нужно, иначе я не смог бы перевезти вас сюда. Но я решу этот вопрос. Катя ничего не должна знать. Я разведусь и женюсь на ней.

– Хорошо бы. Ты, сынок, с этим не затягивай. Пора нам с матерью уже внуков нянчить.

Насчет погоды Герман оказался прав: октябрь наступил дождливый, пасмурный… И так же пасмурно было у Кати на душе. Вот она познакомилась с его родителями. Катя не обманывала себя: это были смотрины. Родители ей понравились, она им вроде бы тоже. И что дальше? Делать ответный ход? Познакомить Германа с мамой и папой? Они знают, что она замужем. Что у нее сын. Да как бы не налететь на Саньку при поездке к родителям!

Так и тянулись отношения, не развиваясь. Катя готовила для него свои любимые блюда – котлеты, блинчики, пирожки, фаршированную рыбу… Герман ел и нахваливал. Ей хотелось надеяться, что он не просто ест, а считывает вложенный в яства код, призывающий к семейной жизни.

Иногда Герман уезжал на несколько дней, правда, всегда предупреждал, что у него командировка. Он ездил на Урал и в Казахстан, иногда – во Францию, в Германию, в Англию. Всегда говорил, когда вернется, и возвращался точно в срок. Из командировок звонил, по возвращении обязательно привозил подарки. В подарках от цветов, духов и поэтических томиков перешел на золото. Катя не знала, что ей с этим золотом делать. Принимать совестно и отказываться неловко.

– Герман, не надо, – говорила она.

– Тебе не нравится? – огорчался Герман. – Я заменю.

– Да нет, мне очень, очень нравится, но…

– Но?

– Я же не могу делать тебе такие подарки!

– И не надо. Ты сама – подарок.

– Герман, ну как ты не понимаешь…

Но он не понимал. Говорил, что все это ерунда, что ему нравится делать ей подарки и ничего тут особенного нет.

– Носи, дурища! – шипела на Катю Этери.

Обревизовала подарки и одобрила. Все подобрано со вкусом, и золото, между прочим, высшей пробы.

Но у Кати душа не лежала носить украшения. Она вспоминала, как ее нервировали отлучки Алика в свое время. Конечно, Герман – не Алик, никакого сравнения быть не может, Герман ее не обманывает, но…

Уж скорее это она его обманывает. Мысль шла по кругу, как у Пьера Безухова в «Войне и мире»: какой-то главный винт проворачивался вхолостую, не зацепляя ничего. Вот она расплатилась по долгам мужа, расплатилась полностью и окончательно, даже паразиту Димке полторы штуки вернула. И что теперь? Возвращаться домой? К Алику? При одной мысли о возвращении к Алику из живота к горлу волной поднималась тошнота. О близости и речи быть не могло, но даже элементарно готовить ему обед или стирать белье, пусть и в машине… Нет. Нет. Нет. Ни за что.

Но бог с ним, с Аликом. А Санька? Там же Санька! Как она написала ему в записке? «Вот поймешь, что за деньги можно купить не все…» Ну и когда он поймет? Катя надеялась, что ей будет знак.

Ей выпал знак.

Миновал ненастный, безрадостный октябрь, наступил ноябрь. Ноябрь выдался на редкость приятный – теплый, бесснежный, наполненный мягкой мглистой дымкой. Катя жалела, что не может ходить на этюды, ей хотелось все это написать.

Она по-прежнему встречалась с Германом, он был, как всегда, страстным и нежным, в постели у них все было замечательно. Дни летели незаметно, и все тянулся прежний морок: сказать – не сказать… Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмет – к черту пошлет…

Она измучилась, стала хуже спать, хотя вообще-то в объятиях Германа засыпала легко: скользила, как лодочка по тихой и ровной воде, уносимая невидимым течением. Похудела наконец, причем именно так, как ей хотелось: постройнела. Этери цинично заметила:

– Я всегда говорила: лучшая диета – поменьше мучного, побольше ночного.

Катя покраснела и ничего не ответила.

В конце ноября Этери позвонила и сказала, что у нее есть для Кати два билета в театр к Галынину на премьеру «Бесприданницы».