завял, пока ждали. Цветы мне выдали свежие. Отругали, что рано приготовилась.

Анька спряталась за папу. Саша тоже хотела куда-нибудь спрятаться, да куда? Сидела на диване, от страха вытянулась прямо-прямо.

– А если он еще приедет? – спросила Анька.

– Не приедет, он теперь сидит в тюрьме, – успокоила ее тетя Лена.

Саша расстроилась. Она до последнего думала, что про людоеда они сочинили. Пока разговаривали, тетя Лена обернула полосочками несколько скрепок. Теперь она сцепляла их одну с другой.

– Почему вообще «Артек» Украиной стал? С каких таких щей? – возмущалась тетя Лена.

Дядя Валя удивился:

– Как это с каких? Он ведь на Украине теперь.

– Ну и что? Оставили бы за Россией.

– Это ж не Ватикан.

Тетя Лена вздохнула:

– А Харьков? Харьков-то им зачем?

– Как зачем? Он же тоже на Украине. Не вырежешь ведь его оттуда.

Тут Саша тихонько спросила:

– А Львов? Львов теперь где?

– Львов? – дядя Валя задумчиво протянул это короткое слово. Этот вопрос удивил его еще больше, чем все остальные. – Хм-м-м, Львов… Украинский… наверное. Это же на западе.

– Баба Лиза всегда говорила: «Lwów to polskie miasto», – сказала Саша.

Прибежала Анька:

– Чего говорила?

Саша перевела:

– Ну, что Львов – это польский город.

– Ну, прям как наша баба Тоня! – всплеснула руками Анькина мама.

А папа добавил.

– Польске място, Саша, это, похоже, у нас тут, на Лесобазе – куда ни плюнь, кругом поляки.

– Sami polacy! – вспомнила Саша другие бабушкины слова.

– Во-во! И баба Тоня так говорит, – подтвердила Анька. Тетя Лена посмотрела на бабатонин закуток.

– Вовремя оглохла. Не пережила бы, что Львов украинцам отдали.

Это правда. Саша еще помнит, когда баба Тоня хоть уже и почти не слышала, но много говорила. Особенно если смотрела кино про фашистов. Когда даже хлеб по карточкам стал и в телевизоре всё время рассказывали про распад СССР, баба Тоня долго, даже не днями, а неделями и месяцами смотрела внимательно телевизор и всё наконец поняла. Она как-то спросила Анькиных родителей при Саше:

– Всё, что ли, ухнулся?

Дядя Валя сначала не понял.

– Ну, нерушимый-то наш?

– Всё, баб Тоня. Всё! – он показал руками, как СССР ухнулся.

– Ты мне, Валька, теперь лекарствы-то самы лутши ишши, я поправиться хочу и до Польски. Львув-то топерича польске, поди, място?

А вот Сашина бабушка – полька только наполовину и не знала раньше польского, но у нее муж был поляк, мамин папа. Любила, говорит, его страшно. Хороший был, не пил, только без ноги. В войну их в какую-то польскую армию набирали, он туда пошел, так его в Тюмени при отправке прямо тем поездом и задавило, в котором должен был на войну ехать. Ногу отрезало. Еще и посадили – сказали, что он сам под поезд полез, чтобы на фронт не идти. Но с бабушкой они позже познакомились. И так она его любила! Они и в Казахстан вместе уехали, там его родня нашлась, какие-то то ли военнопленные, то ли переселенцы. Кто такие переселенцы, Саша и не поняла. Специально их, что ли, к бабушкиному мужу переселили, чтобы веселей им вместе было? Он туда уехал с бабушкой, маленькой Сашиной мамой и ее братом. Хорошо жили. А потом муж без ноги в первый раз в жизни в баню пошел. Не хотел, да его так все уговаривали. Чуть не умер в бане с непривычки. Бабушка говорила, там на всю целину только три сибиряка было, а остальные – жидкие полячишки. Но он, когда в себя пришел, вдруг пропал. Говорили потом, что в Литву убежал. Бабушка, как выпьет в праздник, всегда плакала и вспоминала: «Вот, Лариска, отец-то твой, поди, в Америке теперь живет. Точно в заграницу побежал, до войны-то он на границе жил и всё там знал. Говорю тебе, учесал в Америку, бросил меня с тобой, а ты малехонька, орешь, спозаранку встанешь и кричишь: “Mamo, mleczka!”» На этих словах все гости обычно плакали, и бабушка забывала, что мама-то уже в школу ходила, когда ее отец на одной ноге сбежал. Мама всё равно его очень любила. И польскому от него научилась. Она всегда хотела какой-нибудь еще язык знать, а учили их в школе немецкому, и то кое-как. Саша спрашивала маму, что она по-немецки умеет.

«Гутен морген, гутен таг

Хлоп по морде – будет так».

Говорит, больше ничему в школе не научили. В общем, они с мамой были какие-то ненастоящие поляки, бабушка хотела вообще скрыть, кто был ее мужем, она потом даже специально замуж вышла и фамилию сменила. Но маме, когда она хотела в институт поступать, не поверили. Пять раз поступала, но пока справки какие-то доставали, что это якобы отчим был, ей уже и расхотелось в институте учиться. А польский они знали. Бабушка часто первого мужа вспоминала, хотя после его смерти сразу вышла в Казахстане замуж за пьяницу и драчуна, от которого потом убежала, но им всем его фамилия досталась. Когда про Польшу говорили, она обязательно что-нибудь вставляла. В основном – про то, что Львов – это польский город. Еще кто-то на Лесобазе тушеную капусту называл капустой, а они с Вторушиными – бигосом. И вареники – перо́гами.

Маме польский язык пригодился, ей раньше редкие книжки приносили переводить. Правда, писала мама очень плохо и очень медленно, так что она читала про себя и тут же пересказывала на русском. Один раз, Саша совсем теперь плохо помнит, мама ночью домой не пришла. Бабушка сказала, что она на заработках. Саша чуть не умерла от страха. А мама утром приехала, и на следующий день они пошли детские лыжи и ботинки покупать. Актеры какие-то принесли маме книжку, она ее читала и тут же им переводила с польского, и они записывали. Всю ночь. Она потом домой пришла и сказала, что больше не надо ей таких заработков – пусть, мол, в синагогу со своими книжками идут, там люди образованные. Надо спросить, что за книжка.

Саша наконец очнулась. Все смотрели на нее, как будто она открыла рот что-то сказать и забыла закрыть. Тетя Лена, не глядя, наматывала свои картонки.

– Так что, баба Тоня не знает, что Львов украинский? – спросила Саша, чтобы что-то сказать.

– Меньше знает – крепче спит, – дядя Валя посмотрел на старухин закуток и подмигнул всем. Анька шепнула Саше: «Иди сюда!» – и завела ее в туалет. И свет не включила.

– Ты чего? – испугалась Саша. – Страшно же.

– Да подожди ты. У меня молнию заело.

Анька вышла