— Эй! — закричала она, ещё без страха. — Где ты? Эй!

Но Мараму не откликался. Над тёмной вскипевшей водой не показывалась светлая голова, а дождь так шумел, что Нуру не слышала собственного голоса. Дождь лился стеной — все по домам, не дозовёшься, никто не придёт! Нужно искать в одиночку, не думать, не думать, что он отыщется чужим и холодным…

Он вынырнул рядом, отплёвываясь, и хотел сказать что-то весёлое, но вмиг передумал, увидев её лицо.

— Что ты? — спросил он. — Что случилось?

— Ты напугал меня! Где ты был? Ты сказал, поплывём — и пропал! Я думала, ты утонул!

— Прости, — сказал Мараму виновато. — Я не хотел тебя пугать. Там, где я жил, дети учились держаться под водой, сколько хватит сил. Я забыл, что так не везде. Пойдём домой?

— Пойдём! — воскликнула Нуру. — Хватит с меня купания, вот так радость! Лучше бы я её упустила. Отвернись, я выйду!

Она поспешила на берег, дрожа от холода и испуга. Одежда липла к телу и волосам, её никак не удавалось надеть. Запутавшись в рубахе, Нуру задыхалась от стыда, думала, что так и умрёт, и лишь надеялась, что Мараму не смотрит. Она убежала в рощу, на зелёную дорогу, и ждала там, слушая, как вода колотит по листьям, а гадальщик всё не шёл.

— Идём, — сказал он, подойдя неслышно, тронул за плечо, и Нуру вздрогнула.

— А сейчас-то ты где был? — сердито спросила она. — Плавал на тот берег?

— Ты не звала, и я не знал, можно ли обернуться. Я ждал. Потом окликал. Ты не слышала?

— Ох! Я тоже окликала, когда ты уплыл. Но что расслышишь в такой дождь? Идём!

Размокшая тропка плыла под ногами, как бельё в глинистой яме, когда стираешь. Они поднимались, держась друг за друга. Гадальщик взмахнул руками, едва устоял, и Нуру помимо воли рассмеялась. Таким нелепым стало его лицо! В следующий миг она сама поехала вниз, и если бы не Мараму, упала бы на колени.

— Держись, сестрёнка! — со смехом воскликнул он.

— Это ты меня потянул! — ответила она. — Всё из-за тебя!

В доме они развернули циновку, всё ещё веселясь, и стало почти уютно.

Пока их не было, Мшума разворошил сумку, утащил полотно, чтобы сделать гнездо, и забрал остатки еды. Теперь он скалился из угла, не зная, отнимут у него жёлтые плоды или нет. Видно, чтобы не отняли, откусил от каждого.

Дверь осталась открытой. За нею был мокрый вечер, и рыжий забор, и крыши чужих домов — и Мараму, заметив что-то, торопливо вышел под дождь и вернулся с широким блюдом, укрытым миской от дождя. Он поднял миску, и Нуру сглотнула, увидев курицу, запечённую с бобами, зелень и хлеб.

— Ты что! — сказала она. — Не знал, на что потратить серебро?

— Знал. Я устал от рыбы. Подожди, верну миску — я за неё не платил.

Он вышел опять, а Нуру смотрела на блюдо и боялась тронуть.

— Ешь, — сказал Мараму, вернувшись, и притворил дверь. — Не знаю, что будет дальше. Когда ещё вкусно поем? Потратил серебро и не жалею.

Опустившись рядом, он взял кусок, и, сунув за щёку, потянулся к другому.

— Что? — спросил он, подняв глаза. — Ты как будто огорчилась.

— Ничего.

— Нет, говори. Я сказал, у нас хорошее время: озеро, и ужин, и сон. Озеро тебя не порадовало. Ужин тоже плох? Скажи.

— Он хорош, а можно… — начала она нерешительно, устыдилась и докончила почти шёпотом, указывая рукой:

— Можно мне её хвост? Если только ты не хочешь…

Мараму взглянул на кусок, который держал в пальцах, и протянул ей.

— Положи на блюдо, — сказала она. — Я возьму сама.

— Не хочешь брать из моих рук?

— Не хочу. Нет, подожди, я не брезгую — это обычай!

Гадальщик ждал и смотрел без улыбки, и Нуру, смутившись ещё сильнее, продолжила:

— Разве вы с этой женщиной, с Марифой, не делили еду после того, как вернулись из храма?

— Мы вышли из храма, и я пошёл своей дорогой, а она своей.

— Что ж, может, на Ломаном берегу свои обычаи, а у нас устраивают пир. Выносят блюдо с жареными бобами, мясом и хлебом, и двое кормят друг друга, а люди смотрят. Если любишь, лучшие куски даёшь другому, а если нет, стараешься дать ему что похуже, чтобы больше мяса досталось тебе. Люди всё подмечают и судят. Ты правда отдашь мне самый лакомый кусок?

— Любопытный обычай, — сказал Мараму, прищурившись. — Но у нас не пир. Бери.

Он протягивал мясо, и Нуру пришлось взять из его руки.

— И хорошо, что не пир! — ответила она. — Ведь только говорится, что каждый даёт другому лучшие куски, а так все знают: женщина должна отдать лучшее мужчине, а не то он её побьёт. Ей достанутся бобы и хлеб с запахом мяса, довольно и того. Тебе правда не жаль?

Мараму покачал головой.

Когда блюдо почти опустело и Нуру сыто глядела на оставшийся хлеб, она, припомнив, спросила:

— Так что же с твоим пророчеством, как его толковать? Ты обещал рассказать!

— Обещал, — согласился гадальщик. — Только начну с другого.

Он вздохнул и отвёл взгляд. Взглянул на свои ладони, только что вымытые, потёр их друг о дружку, переплёл пальцы и сказал виновато:

— Боюсь, что испорчу тебе и сон. Я плохой человек. Слабый.

Отодвинув блюдо, он сел ближе, посмотрел наконец в глаза и продолжил:

— У каждого есть дорога, чтобы идти вперёд, а я бегу назад. Когда Марифа послала меня в Сердце Земель, я всё медлил, а пока мы шли, боялся и думал только о своём. Скажи, что ты станешь делать, сестрёнка? Я привёл тебя сюда, я тебя оставлю — что ты станешь делать? Где друг, к которому ты шла?

— В Доме Песка и Золота. Если найду работу, если меня туда возьмут, я его найду! За меня не бойся.

— Я привёл тебя в плохое место. Скоро здесь будут кочевники. Ты помнишь рисунки на их телах, на груди и спине?

— Помню: дитя. Подожди, я угадаю! Твоё видение, оно о кочевниках? Светлоликий Фарух примет их в этом городе, и выйдет беда? Об этом ты хочешь ему сказать? Что ж, о том говорят все вокруг, а он не послушает, если уж так решил! Ты шёл зря.

Мараму покачал головой.

— Всё много хуже, — сказал он. — Ты знаешь, почему дитя? Кочевники поклоняются двоим. Двое всегда с ними, девочка и мальчик, едва рождённые, но не живые, не мёртвые. Есть пророчество: когда дети проснутся, они даруют кочевникам вечность, и земли,