по сумке, и Мшума наконец притих, убрал лапу и развернулся к дыре боком. Нуру тронула пальцем его жёсткую спину.

— Мудрые слова, — сказала она. — Я запомню.

— Это Марифа научила меня. Я много думал о себе и мало — о других. Ты была одинока в доме забав. Путь, которым шли другие, не дал бы тебе счастья.

— А, Марифа! Видно, она очень умна. И всё же ты говорил, что оставил её и не хочешь вернуться.

— Я говорил, не смогу. Я бы хотел, но думаю, что не смогу.

— Отчего же?

Мараму опять замолчал, но Нуру видела, как пальцы его стискивают поводья.

— Говори, — велела она, обнимая его крепче. — Значит, ты думаешь, что не вернёшься, и Добрая Мать увидела смерть на твоём пути. Расскажи мне, прошу!

— Смерть, не смерть — кто знает. Я больше не вижу свой путь, вот и всё. Прежде я видел многое: дороги, и море, и Мшуму, — видел задолго до того, как это случилось. Видел дома, в которых потом жил. Теперь вижу Дом Песка и Золота, кровь — а дальше ничего. Это ничего не значит.

— Вот как! А эта Марифа, если ей тоже открыто больше других, видела, что тебя ждёт? Ты говорил с нею об этом?

Но Мараму не хотел отвечать. Он молчал, и Нуру догадалась сама.

— Она видела! Видела, и всё же послала тебя — одного, и не пошла с тобой. Вот как!

— Она не могла, — сказал гадальщик. — Как ей оставить свой народ? Она не могла.

— И ради чего она обрекла тебя на смерть? Ради того, чтобы ты рассказал, как человек вносит в дом дитя, и дом рушится? Ты говорил, кому нужно, тот поймёт. Но это не просто слова, и ты понимаешь, как их толковать — понимаешь, иначе не отдавал бы за это жизнь!

— Я иду по своей воле, — возразил Мараму твёрдо. — Я должен, я иду. Подожди, я хочу смотреть тебе в лицо, когда говорю. Дорога — плохое место для разговоров. У нас ещё будет время.

Больше он говорить не захотел.

Видно, гадальщик не мог допустить, чтобы Нуру хоть словом задела ту, другую. Но ведь это Нуру, а не другая, была рядом с ним на опасном пути! Нуру, а не другая, пыталась рассеять его тревоги и следила, чтобы он спал хоть немного. Не будь её рядом, он бы и глаз не сомкнул, прислушиваясь к шорохам, следя за тенями: нет ли погони?

Та, другая, обманула его в храме, но что ж. Пчелу, знак этого обмана, он не бросил, а всё сжимал в руке — и не так, будто хочет раздавить, а так, будто черпает силу. Марифе не нужен был обман. Мараму бы с ней обменялся по собственной воле — разве она не видела, если и вправду видит больше?

Жёлтая кожа земли обрастала зелёной шерстью — здесь ещё неровно, клочьями, но дальше, у воды, колыхалась под ветром грива. Озеро, спокойное и тёмное, лежало впереди. В нём отражалось туманное небо, и по небу плыли лёгкие рыбацкие лодки, низко пролетали птицы, всё парами. По левую руку тянулась дорога — далеко, не расслышать, как мычат быки и скрипят телеги, как покрикивают погонщики, как ступают, поднимая пыль, копыта.

Мараму направился туда, где паслись стада.

Под раскидистым деревом мауа сидел, задумавшись, бедно одетый юноша, а у ног его лежал жёлтый пёс. Пакари взвизгнул и заскрёбся в сумке, будто хотел зарыться глубже, но пёс лишь едва приоткрыл узкие глаза, зевнул и вновь опустил морду на лапы. Его хозяин поднял голову.

Мараму протянул медь на ладони, и юноша жадно поглядел, потянулся даже, но перевёл взгляд на пакари и убрал руку.

— Ты музыкант? — спросил он. — Не нужно меди, сыграй, и мы в расчёте.

— Я спешу. Может, когда вернусь…

— Я подожду. Побереги медь, она пригодится тебе. В Фаникии уж не везде берут плату песнями, и в храмах говорят, что музыканты служат Творцам, а не Подмастерьям, больно уж хорош их труд, без изъяна. А всё оттого, что кто-то спел о храмовниках, а им не понравилось. Они-то велят беднякам гнуть спины, а сами…

Юноша прижал к губам пальцы и огляделся, тощий, растрёпанный, в серой одежде, на которую и заплат не везде хватило. Не увидев рядом других людей, успокоился.

— Будь осторожен, музыкант, — прошептал он, касаясь плеча Мараму. — Придётся играть, так играй плохо, чтобы ни в чём не обвинили, а лучше прячь своего зверя и не задерживайся в городе. И знай: даже если ты служишь Творцам, простые люди на твоей стороне.

— Я запомню, — кивнул Мараму. — А медь всё-таки возьми. Если спросят, чей это бык, скажи, он сам прибился к стаду. Будут забирать — отдай.

Гадальщик хотел оставить и циновку с подушками, но Нуру не согласилась, и нести пришлось ей. Дорога, казалось, лежала совсем рядом, хоть сосчитай все бычьи ноги, все спицы в колёсах — и всё же они шли, и шли, и шли, а потом брели по обочине, и пыль клубилась рыжим туманом. Когда вошли в город, Нуру едва дышала, и ей казалось, вся она — пыль, внутри и снаружи. Только и запомнилось, что дорога под ногами да спина Мараму впереди. Нуру и не спешила разглядывать, пряталась за циновкой, за краем накидки, будто бы от пыли. Если Хепури с людьми получил золото, как знать, не задержался ли в городе, празднуя!

Дома тут строили иначе: выкладывали четыре угла, растили стены до половины, а там вспоминали, что углов быть не должно, и надевали на круглые макушки широкие тростниковые шапки. Светло-рыжие окраины подходили к белым улицам, где и крыши возводили из глины и песка, тянули к небу, но туда гадальщик не пошёл. Свернул на рынок, зажатый между домов, и принялся расспрашивать, не приютит ли кто на ночлег.

Торговец рыбой покачал головой, и продавец зелени пожал плечами. Женщины у рыжего глиняного колодца промолчали, глядя во все глаза. Торговец пряностями, сам маленький и сушёный, как горошина перца, скользнул равнодушным взглядом и отвернулся, будто не расслышал. Нуру, устав толкаться, отошла к стене, а там её обругали, что занимает место. Может, подумали, она продаёт свою циновку.

Ещё один человек неподалёку подпирал стену плечом, ничем не торгуя и ничего не покупая, но его не гнали и как будто старались не замечать. Столкнувшись с острым взглядом, Нуру отвела глаза — и увидела, как другой смотрит на неё из переулка.

— Вы ищете ночлег?

Мальчик, коротко стриженый, крепкий,