мы видели? — спросила Нуру. — Что из этого было правдой? Кто она, та, с кем ты говорил? Её зверь — порождение песков! Ты оказался сильнее, или нам явились видения, проделки тумана, бессильные причинить зло? Я видела кочевников в Таоне, но сейчас не узнала ни одного лица, и у этих нет рисунков на теле!

— Нам открылось былое, — сказал Мараму, поглаживая её по плечам. — Прости, это я виноват: слышу больше, вижу больше, а со мною видишь и ты. Плохое место, здесь былое рвётся наружу. Земля кровоточит, открываются старые раны. Старая боль. Всё давно прошло, как сон. Забудь.

— Сон, да не сон! Она говорила с тобой. Чего она хотела, чем пугала? Ты понял её, я вижу, понял!

Но он молчал и отводил глаза, и Нуру в сердцах воскликнула:

— Я вернусь туда! Клянусь, я вернусь и сама её расспрошу. Ты всё говоришь: потом, я расскажу потом, забудь. Думаешь, раз я женщина, я глупа и недостойна знать правду?

— Есть правда, которую лучше не знать, — сказал Мараму, удерживая её за плечи, — потому что неясно, что с ней делать. В ваших землях рассказывают сказки о Доброй Матери. Она протягивает руку отчаявшимся. Слышала ты о ней?

— Ещё бы! Я жила там, куда ведут торговые пути со всей Сайриланги, куда приходят корабли с далёких берегов. Я знаю все сказки наших земель, все байки мореходов! Добрая Мать приходит к тому, кто страдает безвинно или кто обречён на смерть, и что бы ему ни грозило, она спасёт. Её зовут те, кому больше не на что надеяться.

— Идём, — сказал гадальщик и, взяв Нуру под руку, повёл за собой, прочь от страшного места, будто и вправду боялся, что она повернёт назад. Бык пошёл следом, качая головой.

Лёгкий туман вернулся, но больше не прятал землю. Тут, близ широкой Бариди, несущей воды в озеро Мохао, травы были высоки, хотя жестки и сухи после жаркой поры, и в кустарниках гнездились птицы. Далеко впереди зеленели озёрные берега. Там, у воды, белой жемчужиной, погружённой в песок, лежала на холме Фаникия.

— На Ломаном берегу верят, так появились кочевники, — сказал Мараму. — Добрая Мать звала их, вела за собой. Не тех, кто страдал безвинно, а осуждённых на смерть и изгнанников.

— На Ломаном берегу? Там никто не живёт! Те земли нехороши: ни пройти, ни проехать, ни обойти на лодке. Море изрезало их, просолило, там не взрастить полей, не найти рек и колодцев. Ты, верно, путаешь. Может, Жёлтый берег?

— Я не путаю. Я жил там долго. Ты видела кочевников: только мужчины. Где, ты думаешь, их женщины и дети?

— Женщины и дети? Разве у них есть женщины и дети?

Мараму прищурился, глядя вдаль.

— Они живут не вечно, — сказал он. — Не как каменные люди из сказок. Стареют, умирают. Как обойтись без женщин и детей?

— Ох, мне и дела не было, как они обходятся. Расскажи! Так ты жил с кочевниками, ты их друг?

— Я жил с их женщинами. С теми, кого увели из разорённых поселений, и кто родился после. Кочевники возвращались домой — я уходил. Они уходили — я возвращался.

— И тебя никто не выдал?

— И меня никто не выдал. Марифа — вот главная у них, её они слушают. Марифа видит больше, и даже Йова с ней не спорит. Она дала мне место в своём шатре, научила прятать лицо за краской, подсказала, как добыть пакари. Кимья — её бык, и это с ней я ходил в храм Пчелы.

— Вот как! — сказала Нуру и с обидой продолжила: — А ты ничего о себе не рассказывал. Так это она, та женщина, помогла тебе истолковать видение и велела идти в Сердце Земель?

— Она, — сказал Мараму.

Пакари запросился наружу, и гадальщик, присев, выпустил его из сумки. Мшума отряхнулся и торопливым шагом направился к кустарнику. Там он замер, водя носом, и неуклюже привстал на задние лапы, а потом исчез в сплетении ветвей. Потревоженные птицы разлетелись, крича. Они кружили и возвращались, и не умолкали — видно, в кустарнике были их гнёзда.

— Мы встретили Добрую Мать, — сказал Мараму. — Кочевники её почитали, а теперь предали забвению.

— Добрую Мать!.. Разве она такова? Как могла она делать то, что мы видели? Нет, ты ошибся, ведь её не зря зовут доброй!

— Она добра лишь к тем, кто ей служит. Я думал, её давно нет на свете. Теперь я увидел: она стара, очень стара и совершила много зла. Так много, что боль идёт по её следам и отравляет всё вокруг. Нельзя соглашаться ей служить.

Нуру задумалась, кусая губы.

— Она говорила о смерти. Значит, она знает, что тебя ищут убийцы? Она помогла бы справиться с ними?

— Она черна, её дороги — зло, её слова — ложь. Её помощь — не спасение. Добрая Мать дала кочевникам силу, но даже они однажды ушли от неё. Верить ей нельзя. Ты видела.

Мараму засвистел, подзывая пакари, и тот неохотно вернулся, облизываясь и сопя. К носу пристала скорлупка — старая, посеревшая от времени.

— А ей самой что нужно? — спросила Нуру. — Если она может всё, что ей нужно от тебя?

— Мне всё равно. Пусть она придёт ещё и ещё, я не стану спрашивать. И помогать не стану.

Он сел на быка и подал руку, помог Нуру забраться.

Пакари отыскал в сумке дыру, проделанную им недавно, и теперь совал в неё нос, вытягивал язык. Нуру толкнула его — ткань разойдётся! — пакари заверещал и сунул в дыру уже лапу.

— Скажи, зачем ты помогал мне? — спросила она. — Ведь от меня тебе не больше пользы, чем от пакари! И всё же ты взял меня с собой, а ещё раньше, я знаю, заступался перед Имарой. Зачем?

Гадальщик не спешил отвечать, и Нуру воскликнула:

— Только не притворяйся, что уснул!

— Я не уснул, — откликнулся он. — Думаю, как сказать. Помнишь, ты говорила, нужно слушать сердце? Каждый слушает, и все слышат разное. Иногда мы видим путь, но идти нужно одному. Тогда мы думаем: он точно верный, этот путь? Точно ли он верный, если остальные идут другим путём? И мы слушаем других, а не сердце, и ошибаемся.

Он примолк, и Нуру ждала, не торопя его.

— Нужно идти своим путём, — продолжил Мараму. — Один шаг, два шага. На третьем найдутся люди, которые помогут. Но даже когда тебе тяжело, помни: иногда мы сами должны быть людьми, которые помогают, или в мире не станет добра. Нельзя только ждать.

Гадальщик хлопнул