Патрик в шоке налил себе еще коньяка. «Вот же старая ведьма!» – сказал он почти в голос[132]. Удивленный Эммануэль Амейсен поинтересовался, что произошло.

– Она не хочет ехать на похороны из экономии!

– В этом она вся, ничего удивительного.

– Что вы хотите сказать?

– Вы должны понять, – стал объяснять Эммануэль, – что есть вещи, которые Мадам просто не хочет принимать, и смерть – одна из них. Она пытается действовать так, будто этой смерти и не было. Отказываясь ехать на похороны, она избавляет себя от страданий.

Хотя она не смогла забыть отца своих сыновей Эдварда Титуса, Хелена прожила с князем долго и счастливо. Целый месяц она принимала снотворное, чтобы забыться сном, и не выходила из квартиры на набережной Бетюн. Оттуда открывался прекрасный вид, комнаты были полны драгоценных вещей, но это не отвлекало ее. Никто не может распоряжаться своей судьбой, и Мадам, которую так боялись и уважали, часами сидела, вперившись в пространство, не испытывая ничего, кроме апатии. Она очень страдала. Ей было уже восемьдесят четыре года, и это испытание могло стоить ей жизни. Близкие стали беспокоиться, но они плохо ее знали. У нее была железная воля, и она не собиралась сдаваться. Вернулась страсть к работе, но она закрыла Дом Гуриели и решила никогда к нему не возвращаться. «Мы начинали это дело с Арчилом, питая столько надежд! А теперь все это мне уже неинтересно».

* * *

Хеленой овладела навязчивая идея: она хотела, чтобы Пикассо написал ее портрет. Хотя она и была знакома с художником, но близки они не были, и она общалась с ним даже меньше, чем с Сальвадором Дали. Но она вспомнила, что Мари Кюттоли и ее муж были давними друзьями Пабло Пикассо.

Мадам страстно желала, чтобы каталонец написал ее портрет. Переговоры тянулись долго, и в конце концов Пикассо, казалось, вообще забыл про Хелену. Он путал ее с Идой Рубинштейн, балериной из труппы Дягилева. Но Хелена заупрямилась и даже пообещала Мари в случае удачного исхода дела предоставить первую же свободную квартиру в своем особняке на набережной Бетюн ее другу, за которого та много раз просила, некоему Жоржу Помпиду[133]. Хелена все еще не пришла в себя после потери князя, и эта идея полностью завладела ею!

Однажды зимним днем 1956 года она получила хорошее известие: Пикассо согласился, но при условии, что Мадам будет одета очень экстравагантно. Словно приняв это условие как само собой разумеющееся, Хелена приготовила разные вечерние наряды умопомрачительных цветов, манто, испанские шали, дорогие узорчатые ткани. Патрика, дивящегося на эту эскападу, она попросила приготовиться немедленно вылететь на Лазурный Берег.

Пикассо жил тогда в Каннах на огромной вилле «Калифорния», принадлежавшей одному торговцу мебелью. Каждое утро Патрик туда звонил, и каждое утро ему отвечали: «Месье спит», «месье купается», «месье работает». Мадам, не привыкшая к такому сопротивлению, не желала отступать. В конце концов она решила просто взять такси и поехать туда без звонка. Французский писатель Пьер Кабанн так описывает разыгравшуюся там сцену[134].

Хелена приехала в шелковом пальто оранжевых и желтых оттенков, украшенном большими искусственными цветами, из-под которого виднелась бархатная туника ядовито-зеленого цвета, похожая на средневековые одежды. Патрик позвонил в дверь. Сторож сказал, что дома никого нет, но, узнав гостью, испугался и смущенно пробормотал, что пойдет все же поищет мадам Жаклин[135]. Прибежала спутница Пикассо, и несколько минут спустя «два священных чудовища» пали друг другу в объятия.

– Пабло!

– Хелена!

Потрясенные присутствующие молча наблюдали эту сцену. Там были Жаклин, Палома[136], Канвейллер[137] и американский актер Гэри Купер с женой и дочерью. Пабло тут же показал клоунский номер: изображая ковбоя, он расставил ноги и потрясал пистолетами, которые бросил ему Гэри Купер. Тот тоже включился в этот импровизированный вестерн: вскочил, сделал вид, что убит, и долго картинно падал на землю. Хелена, изображая восторженную публику, засмеялась и зааплодировала. Она была готова на все, лишь бы получить портрет. Затем веселая компания направилась к столу.

– Вы похожи на очаровательную травести, собирающуюся на бал, – любезно улыбаясь, сказал каталонец американке, церемонно протягивая ей намазанную маслом тартинку с кружочком колбасы.

– Нарядилась специально для вас, – ответила она. – Когда мы начнем?

– Начнем что?

– Портрет, конечно!

– Ах это… Завтра, завтра в шесть часов.

Следующие три дня Хелена в самых роскошных нарядах позировала Пикассо.

– У вас большие уши, Хелена, – говорил мэтр.

– У вас тоже, Пабло.

– Вы знаете, что это значит? Мы будем жить долго, как слоны.

Как-то вечером он спросил, сколько ей лет. «Больше, чем вам», – ответила она.

В это время Патрик в компании Жаклин осматривал виллу и сад. Однажды она заявила: «Пикассо никогда не напишет портрет мадам Рубинштейн; он просто делает наброски для литографий. Ему нравится использовать живые модели, а мадам Рубинштейн интереснее самой жизни».

Вечером третьего дня Пикассо объявил:

– Больше позировать не надо, Хелена, у меня есть все, что мне было нужно.

Патрик О’Хиггинс говорил потом, что в этот момент у Пикассо был вид жестокого ребенка.

– А как же портрет? – спросила Мадам.

– Кто знает, возможно, это будет посмертное произведение.

Глядя на побледневшее лицо Хелены, Пикассо прибавил:

– Да, может быть, вы умрете первой, а может быть, я. Может быть, я напишу ваш портрет, а может быть, нет. Может быть, вы его и получите, а может быть, и нет.

Мадам не понимала, смеется над ней Пикассо или нет, шутит он или действительно думает, что говорит. Неужели три дня потрачены зря? Тем вечером, против обыкновения, он не предоставил ей своего шофера, чтобы она могла вернуться в Канны, и Хелене пришлось вызвать такси. Вне себя от ярости, она не сдержалась и сказала Патрику: «Это настоящий дьявол!»