— Кадмус?

Он отшатывается, его веки распахиваются, и он отпрыгивает от меня. Вода разбрызгивается вокруг него, когда он спотыкается, и он снова ловит себя.

— Кадмус, что только что произошло?

Опустив взгляд, он хмурится и качает головой, почесывая рану от иглы на руке.

— Черт, я не могу этого сделать. Я не могу.

— Твои шрамы. Они причиняют тебе боль?

Его челюсть напрягается, в глазах появляется презрение.

— Уже не так красиво, как раньше, не так ли?

— Что они с тобой сделали?

Блеск в его глазах доводит меня до слез, но он не отвечает. Поражение, которое я вижу в ответ, говорит о каждом нанесенном ему калечащем ударе. Что бы он ни перенес, это разрушило его, как морально, так и физически.

Он на мгновение закрывает глаза, когда слеза скатывается по шраму на его лице, и качает головой.

Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до него, и он хватает мою руку, его глаза горят ядом. Он должен заметить Валдиса, и он отпускает меня. Большим пальцем я стираю след его слезы с его кожи.

— Они делали с тобой ужасные вещи.

Его глаза скользят по всему, кроме меня, как будто он не может смотреть на меня.

— Ты думаешь, я не знаю, что это такое? Жалкий трах. Бедный Кадмус. Давай трахнем его в утешение, чтобы ему стало лучше. Помочусь на тебя. Помочусь на вас обоих! Напряжение в его голосе несет в себе острую нотку гнева, которую он скрывает за стиснутыми зубами.

— Ты причина появления этих шрамов.

— Кадмус! Хватит! Голос Валдиса гремит у меня за спиной, и всплеск воды является сигналом о его намерении напасть, но я тянусь назад, чтобы остановить его, качая головой.

Слезы наворачиваются на мои глаза, и мне приходится отвернуться от Кадмуса, потому что, как бы сильно я ни хотела бросить эти слова ему в лицо, правда в том, что они причиняют боль. Я проглатываю комок в горле и шмыгаю носом.

— Какую бы боль я тебе ни причинила, прости. Я подхожу к нему и кладу руку ему на грудь, которая вздрагивает под моей ладонью. Как бы мне ни было больно смотреть в темноту его глаз, в глубине которых, вероятно, таятся ужасы, которые я даже представить себе не могу, я не отвожу от него взгляда.

— Тебе не нужно ничего говорить.

Первое свидетельство стыда мелькает на его лице. Дрожащий поток воздуха вырывается из его носа, когда он опускает голову, сквозь зубы вырывается всхлип. Я обвиваю его руками, прижимаюсь к нему и кладу голову ему на сердце. Каждая дрожь его мышц проходит через меня в постоянном ритме боли и страданий, и я обнимаю его крепче, позволяя ему сломаться.

Его массивные руки обхватывают меня, и он падает на колени, зарываясь лицом в изгиб моей шеи.

— Черт, — шепчет он.

— Я в такой заднице.

— Ты не такой. С тобой все будет в порядке. Я глажу его по бритой голове, целуя в макушку.

— Мы все снова будем в порядке.

Мы трое лежим у костра на расстеленных спальных мешках, Кадмус легко дышит, редкие подергивания его мышц говорят мне, что он заснул позади меня. Я говорю себе, что до того момента, как Кадмус поддался своим кошмарам, то, что произошло между нами, не было сексуальным. Это была не фантазия, а толика утешения, которое я могла дать мужчине, в жилах которого течет моя кровь. Тому, кто спас мне жизнь, избавив от кошмаров, которые, как я вижу, преследуют его. Я не знаю, что это за шрамы, и как бы сильно это меня ни беспокоило, я не могу заставить себя спросить его. Он уже не тот человек, которым был до того, как его забрали, хотя в этом можно быть уверенным.

Я надеюсь, что когда-нибудь я увижу эту коварную ухмылку на его лице и пойму, что этот человек, наконец, победил демонов, сражающихся внутри него. На данный момент я довольна тем, что он спит в том, что кажется некоторым уровнем покоя.

Валдис лежит на спине, снова глядя на звезды. Я думаю, это то, что я люблю в нем больше всего. Что такого сильного и властного мужчину, возможно, можно умерить нежными прикосновениями и вниманием к вещам, которые большинство из нас считает само собой разумеющимися. Он — самое необычное, что когда-либо случалось со мной за мои восемнадцать лет. И все же я испытываю необъяснимый страх потерять его. Может быть, чувство вины все еще живет во мне, но природа этого мира такова, что нужно брать, и почему-то я чувствую, что желание быть с ним вечно делает меня слишком жадной для этого.

Удивительно, что мы вообще влюбляемся. Иногда я думаю, что всех нас просто врожденно тянет к душевной боли. Иначе зачем бы мы осмелились влюбиться так глубоко, зная, какие последствия могут ждать впереди?

— Ты не злишься на меня? За то, что позволила ему прикасаться ко мне? Я бы не стала винить его, если бы это было так. Видя его с другой женщиной, я бы раздавила себя так, что я не могу даже начать понимать. Но потом я думаю о Ниле и пытаюсь представить, насколько другой она могла бы быть с кем-то вроде Валдиса. Как его успокаивающее прикосновение могло бы дать ей один миг света в темном мире, который в конечном итоге поглотил ее.

Ради нее я, возможно, тоже была бы готова пожертвовать одной ночью с ним.

— Моя любовь к тебе выходит за пределы плоти. За пределы разума. Ты ничего не можешь сделать, чтобы это изменить. Его губы прижимаются к моим, уверяя меня, утешая, как может только он, прежде чем его взгляд возвращается к небу.

Приступы паники бьются в моей груди. Мужчина не должен быть таким понимающим. Таким добрым и любящим. Это неуравновешенно из-за лет боли и потерь, которые я узнала.

— Что еще тебя беспокоит?

Я со слезами на глазах улыбаюсь его способности читать меня, даже не глядя.

— Я боюсь. Боюсь, что я могу любить тебя слишком сильно.

— Возможно ли это?

Я бы посмеялась над этим, но беспокойство внутри меня, кажется, удвоилось за последний час, когда я лежала рядом с ним.

— Ничто в этом мире не дается, только берется, и я боюсь, что тебя отнимут у меня. Мне это снится в кошмарах. И нет ничего, что было бы более болезненным, чем потерять тебя.

Он прерывает созерцание звезд, чтобы поцеловать меня в лоб.

— Понадобился бы весь ад, чтобы оторвать меня от тебя, и армия должна быть исключительной.

— Так и есть. Легион — самая большая армия, какая только есть.

Поднимая голову, он смотрит мне в глаза, пока все, что я хочу сделать, это утонуть в этом бушующем сером море.

— И они