Пальцы его задержались на доске из тополя размером с небольшое оконце. Тополь – самая распространенная порода дерева, используемая в качестве основы для живописных панно. Это древесина высокого качества, прочная, стойкая. Другие породы могут быть более редкими и ценными, но тополь обладает потенциалом. Доска имела приятный светлый тон и даже слегка отливала золотом. Отшлифована хорошо – ни дефектов, ни вмятинок, правда, на ней обнаружились небольшие шероховатости. Это было немного неожиданно. Леонардо установил доску на мольберт. Проникающий из окна лунный свет придавал ей легкий серебристо-голубоватый оттенок. Она блестела. Он провел пальцами по поверхности. Доска была гладкая, словно зеркало, – хорошо поработали над ней его помощники.

Все женские портреты его времени, в сущности, – это символическое изображение Девы Марии. Всякая итальянка жаждала сравнения с Божьей Матерью. Леонардо не собирался отступать от устоявшегося образа и все же решил придать работе индивидуальности, которая выделит ее среди прочих в этом жанре. Изюминкой картины станет простота. В ней не будет никаких лишних вещей или роскошных материалов. Он обойдется без отрезов шелка, украшений, кистей в геральдических цветах. Без ужасного камина и кошмарного аляповатого клавесина с нашлепками золота. И, разумеется, без красного шелкового балахона и без физиономии супруга, выглядывающей с портрета из-за плеча Лизы. Она не должна держать в руках предметы, свидетельствующие о знатности ее рода и успехах ее мужа. Вообще ничто не укажет на ее происхождение или положение в обществе. В обрамленном рамой пространстве будет царить она одна, Лиза. Ее глаза. Ее волосы. Ее губы. Молодая женщина в простом и таинственном великолепии.

Прежде чем приступать к портрету, следовало загрунтовать доску. Леонардо смешал кроликовый клей и умбру в нужных пропорциях, но вместо того, чтобы оставлять грунтовке ее натуральный темно-коричневый цвет, он разлил ее на два ведерка и в одно добавил чуточку синей краски, а в другое – красной. Грунтовку с голубоватым оттенком он использует для верхней части – это позволит создать вокруг головы Лизы легкий ореол холодной недоступности. Нижнюю часть, в которой будет господствовать ее тело, он загрунтует красноватой пастой, чтобы подчеркнуть ощущение живого тепла.

Он нанес на верхнюю половину доски голубоватую грунтовку, в нижней растушевал красную, чувствуя, как Лизин дух проникал в текстуру древесины.

Ожидая, пока грунтовка высохнет, он принялся делать эскизы к портрету, который уже отчетливо видел в своем воображении. Лиза сидит в кресле, задний план пока пустой. На ней – платье из темного шелка, кудрявые волосы рассыпаны по плечам. Чтобы придать фигуре ощущение динамичности, он развернет торс немного вправо, а голову – вперед. Глаза ее устремлены чуть влево, будто она рассматривает кого-то, кто находится в комнате. Фигура займет три четверти высоты полотна и будет постепенно расширяться книзу – это позволит уместить на переднем плане руки Лизы, мирно сложенные на подлокотнике кресла.

Леонардо взял самую тонкую из своих кистей и выщипал несколько волосков, сделав ее еще тоньше. Он намеревался использовать кисть настолько тоненькую, чтобы ее мазки были совершенно не заметны. Он не желал привлекать внимание зрителя к своей технике, да и вообще к себе как к живописцу. Публика сможет думать о нем, о Леонардо, любуясь его «Тайной вечерей», «Мадонной в скалах» или гигантской фреской, что появится во дворце Синьории, но не когда будет смотреть на портрет Лизы. На сей раз он исчезнет с полотна, растворится где-то в глубине заднего плана. Он хотел, чтобы мир сосредоточил внимание на ней, на Лизе.

В начале января Флоренция узнала о том, что Пьеро де Медичи погиб, сражаясь на стороне французов. Флорентийцы торжествовали. Наконец-то их давний враг, который долгие годы, как питон, затягивал кольца на их шее, отдал богу душу. Но радость длилась недолго. Ибо теперь, когда Пьеро не стало, все отпрыски рода Медичи – сын, брат, кузен, дядя – думали о том, как им вернуть город в свои руки, во имя почившего Пьеро. Так что угроза не исчезла, а, наоборот, разрослась многоголовой гидрой.

Микеланджело со всей силы обрушил молоток на гвоздь, и тот послушно вошел в дерево. Вдыхая древесную пыль, он так же быстро и уверенно вбил второй гвоздь, затем третий, четвертый. После взял следующую доску, пристроил ее рядом с приколоченной и снова заработал молотком. Такими темпами он закончит сколачивать основание для пола на кухне дня за два. Если бы остальные родичи работали с тем же усердием, они за месяц восстановили бы весь дом.

Микеланджело поднял голову и оглянулся. На другой стороне недостроенной кухни – там, где раньше помещался очаг, – неуклюже орудовали молотками его отец и дядя. Не привыкшие к ручному труду, эти двое больше времени проводили за болтовней под стаканчик-другой вина, чем за работой. «Такими темпами им троим, пожалуй, и до лета не управиться», – подумал Микеланджело. Ни от Буонаррото, ни от Джовансимоне ждать помощи тоже не приходилось. Джованни никто не видел с самой ночи пожара, а Буонаррото нанялся рабочим в проект Леонардо по изменению русла Арно. Он уже передумал обзаводиться собственной лавкой. Отец Марии активно подыскивал ей подходящую партию, приводил в дом все новых и новых достойных, с его точки зрения, претендентов, так что к концу года она наверняка уже будет помолвлена.

Микеланджело забил очередной гвоздь. От холода кончики его пальцев постоянно болели. За эти дни ему ни разу не удалось как следует согреться. Их дом пока не имел ни крыши, ни окон и был открыт всем ветрам. Каждую ночь семейство Микеланджело проводило на каменном полу церкви Санта-Кроче – бок о бок с другими семьями, не имеющими крова.

Микеланджело снова с силой ударил молотком по гвоздю, но промахнулся и попал себе по большому пальцу. Он взвыл от боли и отшвырнул молоток. Пульсирующая боль отдавалась по всей руке. На глаза навернулись слезы. «Хорошо хоть левая, а не правая», – подумал Микеланджело. Со сломанным пальцем левой руки он все равно сможет полировать статую. От досады на себя он зарычал. Неужели он никогда не отделается от мыслей о скульптуре?

Пошатываясь от чрезмерных возлияний, дядя Франческо поднял молоток Микеланджело и ударил им по гвоздю.

– Ну ясно, отчего он так шустрит, – пробормотал он. – Его-то молоток поухватистее, чем наши.

Микеланджело покачал головой, поднялся на ноги и спустился с высокого фундамента на мостовую.

– Ты куда собрался? – крикнул ему вслед Лодовико, но Микеланджело не откликнулся. Он устал, ему требовался перерыв.

Он медленно брел по улице, проклиная братца Джовансимоне, спалившего их дом и предоставившего ему, Микеланджело, расхлебывать эту кашу. Будь негодник Джованни в городе, отец меньше цеплялся бы к своему второму сыну.

Он прошел под сенью парящего в небесах Дуомо и свернул к своему сарайчику. Крякнув от досады, пинком распахнул дверь. И только сейчас осознал, что не был тут несколько месяцев. С тех самых пор, как родные забрали его, метавшегося в бреду от неизвестной болезни.