– Мы не слышим слов, которые могли бы убедить нас в том, что эта неприличная громадина имеет право торчать на самом виду у входа во дворец Синьории. Так с чего мы решили, будто уже столковались об этом?

– За такую показную наготу Савонарола живо сжег бы нас на костре, – заметил Боттичелли, и краска отлила от его щек. Еще недавно старик был ревностным последователем Савонаролы и даже собственноручно бросил несколько своих полотен в его костер тщеславия. Видимо, проповеди фанатичного монаха до сих пор витали в его голове.

– В лоджии – вот где ей стоять! – громко объявил Леонардо. – И на самых задах.

Микеланджело смотрел на него так пристально, как чайка смотрит на воду, ожидая момента, когда в волнах блеснет рыбья спинка.

– Неужели вы и правда готовы прислушаться к мнению этого господина в вопросе, решать который необходимо сердцем и душой? – Голос Микеланджело взмыл над толпой, как рев боевой трубы перед битвой. – Скольким из вас он пудрил мозги своими россказнями о великой пользе отстраненности и научной объективности?

Леонардо удивился, увидев, как много рук поднялось в ответ.

– Разумеется, все мы наслышаны об этом, – продолжал Микеланджело. – Ему ведь нет удержу, стоит на секунду замолчать, как он тут же влезает со своими учеными рассуждениями об объективности.

В зале засмеялись. Перуджино толкнул Леонардо в бок. А тот почувствовал вдруг, что его лицо запылало. Но он ведь не покраснел, верно?

– Он сидит с этими своими диковинными приборами, очками да всякими увеличительными стеклами и изучает нас отстраненно и холодно, как изучал бы экземпляр неизвестной науке твари. Сколько раз он принимался зарисовывать ваши нахмуренные брови вместо того, чтобы спросить, чем так рассердил вас? Сколько раз вы слышали от него обидные шутки вместо серьезного разговора по существу? Скольким из вас доподлинно известно, чем живет его сердце, какие чувства волнуют его, чем наполнена его душа?

Леонардо заметил, что даже Макиавелли отвел от него взгляд.

– Зато обо мне вы все знаете. – Голос Микеланджело смягчился. – Я весь как на ладони, мои чувства, мое сердце, моя душа отражаются на моем лице, в моих глазах, в моем мраморе. Я открыт – открыт для всех. Так кому же вы доверите решать, куда установить статую, призванную вдохновлять ваших сограждан? Ему? Или мне?

Руки присутствующих снова взмыли вверх.

– Давиду место у входа в городской совет, – объявил Содерини, дождавшись, пока все проголосуют. – А теперь, мой мальчик, тебе остается навести последний лоск на статую. Мы рассчитываем, что ты управишься к весне, и тогда летом устроим торжественную церемонию открытия. – Содерини пожал Микеланджело руку.

Некоторые собравшиеся потянулись к выходу из залы. Боттичелли наклонился к Леонардо:

– Тебе не в чем себя упрекнуть, мой старый друг, ты честно бился. Однако приходит момент, когда мы должны дать дорогу молодым, пусть и они пожнут свою славу. Помнится, ты и сам, когда был школяром, наступал мне на пятки.

Боттичелли смиренно вздохнул, затем поднялся и, опираясь на трость, тяжело пошел вниз по ступеням галереи.

«На сколько лет я его моложе? – подсчитывал в уме Леонардо. – Всего на семь? Нет, я не был тогда наглым выскочкой, посягающим на гениальное мастерство Боттичелли. Ведь не был же?»

Он посмотрел с галереи на Микеланджело. Светясь торжествующей улыбкой, тот принимал поздравления с победой от окруживших его участников собрания.

Леонардо не спешил покидать Орсанмикеле. Ему не хотелось обсуждать с кем-нибудь вынесенное решение. Следовало бы с самого начала понять, что само это здание не предвещало ему ничего хорошего. Орсанмикеле, церковь Святого Михаила. Под ее сводами витало имя ненавистного ему скульпторишки. Как он раньше не сообразил, что это дурное предзнаменование?

Через полчаса Леонардо спустился с галереи и вышел на улицу, его длинный ярко-розовый плащ взметнулся под порывом ветра. Снаружи было безлюдно, один лишь верный Салаи, как всегда, терпеливо поджидал его на ступеньках.

– Хоть бы кто-нибудь разбил эту чертову статую, чтобы она не торчала посреди города как бельмо на глазу, – проворчал Леонардо.

– Да, господин, уж поверьте мне, так оно и будет. – Салаи всегда был готов во всем соглашаться с Леонардо, даже когда оба знали, что маэстро просто выпускает пар.

– Идем, Джакомо. Нам предстоит поработать. – Если Микеланджело собирается закончить свою статую весной, а летом представить публике, Леонардо тоже должен управиться к этому времени. Работы в русле Арно необходимо ускорить, фреску для залы Большого совета, если постараться, можно создать в едином порыве, а краска на портрете Лизы, надо думать, за месяц высохнет. Если он будет трудиться не покладая рук, то, глядишь, поспеет со своими проектами к лету. Давид Микеланджело померкнет на фоне рожденных им, Леонардо, шедевров.

Этой весной папа Юлий II приказал арестовать Чезаре Борджиа и выслать в Испанию, по случаю чего весь Апеннинский полуостров возликовал. Но пока Флоренция блаженствовала, купаясь в лучах победы, молва принесла весть: два молодых сына Пьеро де Медичи собирают войско и готовят вторжение. Прав оказался прозорливый Макиавелли. Угрозы вечно будут собираться тучами над прекрасной Флоренцией, пока она остается… Флоренцией.

Та же смесь восторга и тревоги, которая затопила при этом известии город, бурлила и в жилах Микеланджело. Вооружившись куском пемзы, он день и ночь полировал мраморного Давида. Как будто слой высохшей кожи с тела, пемза медленно, но верно стирала малейшие неровности с поверхности мрамора, придавая ему ослепительный блеск.

Одним весенним днем, теплым и ясным, солнце светило так ярко, что лучи его пробрались в убежище Микеланджело, где он только что закончил наводить блеск на пятку левой ноги Давида. Часами напролет он полировал легкие волнистости на мочке каждого уха, каждый локоть, каждую проступающую сквозь кожу жилку, а с особенным тщанием – впадинки между пальцев ног. На темечке Давида он намеренно оставил лоскуток неошлифованного мрамора. Потом, в будущем, увидев его статую, люди, чего доброго, подумают, что это совершенство свалилось прямиком с небес, созданное десницей самого Господа Бога. И этот неотшлифованный фрагмент, выделяющийся на полированной поверхности словно заплатка, докажет им, что статую вызвали к жизни из реальной глыбы мрамора руки реального человека.

Микеланджело посмотрел на свои пальцы: они снова кровоточили и покрылись волдырями. Оттого что он месяцами держал то пемзу, то наждачную бумагу, руки его скручивали постоянные судороги. По тыльной стороне левой ладони протянулся глубокий порез, ноготь на правой руке сломан и наполовину сошел, кожица на его месте воспалилась и побагровела. Наверное, его руки никогда уже не будут выглядеть как раньше, да и зрение от долгой работы в полумраке сарайчика уже начало затуманиваться.

Микеланджело сел на пол перед статуей и вытянул ноги. В ушах шумело от абсолютной тишины, руки и ноги будто разом отяжелели, освободившись от инструментов. Такое же чувство охватило его, когда он завершил Пьету, но на сей раз оно было значительно сильнее. Неподвижность эхом отдавалась в груди, как тысячеголосый шум толпы.