пространства, времени и движения, потому что это был единственный курс, за которым я хоть как-то старалась успевать, и снова плакала между мыслями о Канте и априорном знании, или диалекте хопи[251] и пространственно-временном континууме, или неевклидовой геометрии и лучах света.

Я просыпалась по утрам, продолжая плакать, и стала задаваться вопросом, можно ли всю ночь плакать во сне. В такие ночи вырубиться я могла, только стащив у Олден таблетку триазолама из пузырька, который она держала в ящике стола. Каждое утро, едва проснувшись в неожиданно приподнятом от триазолама состоянии, я бежала к телефону. Я звонила Рефу, чтобы рассказать, что не могу перестать плакать и не понимаю почему, даже несмотря на то, что он никогда не знал, что сказать или сделать в ответ.

Я плачу из-за любви, неуловимой по своей природе, из-за невозможности быть с кем-то безраздельно, настолько, что он сможет заполнить дыру, зияющую дыру, которую для меня сейчас заполняет депрессия. Я понимаю, почему люди иногда хотят убить своих возлюбленных, съесть своих возлюбленных, вдыхать пепел от сожжения мертвых тел своих возлюбленных. Я понимаю, что только так можно целиком заполучить другого человека, от страсти, отчаянной настолько, что придется поглотить Рефа и оставить его внутри себя.

Спустя некоторое время дошло до того, что даже когда я была с Рефом, мне было мало. Он всегда был слишком далеко. Даже когда мы занимались сексом, даже когда он был так глубоко внутри меня, как только может человек, он все еще был так далеко, все еще был на Марсе, на Юпитере, на Венере.

Я много плакала, когда была не с Рефом, и плакала большую часть времени, что мы проводили вместе. Когда я объяснила это доктору Стерлинг, когда я сказала ей, что Реф – лучший бойфренд, что у меня когда-либо был, что, по моему мнению, он был полностью предан мне, я тем не менее плакала, плакала и плакала, она не знала, в чем дело.

– Я думаю, что чувство близости, которое ты испытываешь рядом с Рефом, – это то, чего ты была лишена и в чем нуждалась долгое время, и поэтому теперь тебя бросает в эмоциональные крайности каждый раз, когда тебе кажется, что он уходит, – предположила доктор Стерлинг. – Думаю, тебе тяжело дается контраст ощущений между тем, когда ты рядом с ним, и когда ты от него далеко.

– Но я часто расстраиваюсь, когда я рядом с ним, – ответила я. – Мне кажется, никакие его заверения не могут убедить меня, что он всецело мой.

– Этому должно быть объяснение, – сказала доктор Стерлинг. – Ты не настолько иррациональна по природе. Скорее всего, он делает что-то, что тебя провоцирует.

Я чувствовала, что из глаз вот-вот хлынет поток. Горячей воды, и горячей крови, и горячей соли. Я почувствовала, как на глаза навернулись слезы, когда я стала говорить обо всем, что сделала, чтобы быть с Рефом, а он вообще не прилагал никаких усилий, воспринимая как должное, что я буду приезжать, в праздничной упаковке, с бантом на шее, каждые выходные, словно я только и существую на земле для того, чтобы любить его и служить ему. Я знала, что сама создала эту ситуацию, но все равно ненавидела его за то, что он позволяет мне быть такой. Ненавидела его за то, что он не делает больше. Ненавидела за то, что никогда не приезжает ко мне в Кембридж, всегда находит отговорки – надо пойти на представление, надо написать эссе. Ненавидела за то, что он заставил меня бросить все, даже не попросив об этом.

– Просто все его слова, все, что он говорит о том, как сильно меня любит, все это ничего не значит, когда я думаю о том, что не будь всех моих усилий, этих отношений бы не было, – плачу я.

– О чем это тебе напоминает?

– Конечно, об отце. – Зачем она об этом спрашивает? Она думает, я новичок в терапии? Думает, я сама не смогу связать одно с другим? – Конечно, это все похоже на отца, который никогда ничего не делал, не приезжал в гости, не звонил, никогда не приносил мне подарков, не приглашал меня к себе, но во время своих редких появлений продолжал клясться, что действительно любит меня. Реф постоянно говорит, что любит меня, но я знаю, что это всего лишь слова.

– Думаю, ты должна сказать ему, – предложила доктор Стерлинг. – Я думаю, для тебя очень важно, чтобы в ближайшее время он приехал в Кембридж, и, мне кажется, тебе нужно сказать ему об этом.

– Думаете, он правда меня любит?

– Я не знаю, – ответила она немного нетерпеливо, потому что ей не нравилась моя привычка требовать от нее всеведения, когда разговор заходил о чувствах людей, которых она даже не знала. Она вздохнула. – Я знаю только, что он говорит, что любит тебя, и у него нет причин врать.

– Ты ведь собираешься бросить меня? – укоризненно спросила я, когда Реф наконец приехал в Кембридж, а меня только и хватило на то, чтобы все выходные безустанно реветь. – Я тебе надоела, не так ли? Наверное, ты слишком устал от всех этих слез и перепадов настроения, и, знаешь, я тоже. Я тоже. Иногда кажется, что мой разум сам по себе, и я просто впадаю в истерику и не могу себя контролировать. И я не знаю, что делать, и мне жалко тебя, потому что ты тоже не знаешь, что делать. Я уверена, ты хочешь меня бросить. – Очередная порция слез.

– Может, тебе не стоит решать за меня, – сказал Реф, протягивая мне тарелку. Он взялся приготовить для меня ужин – ничего сложного, сказал он, паста с соусом болоньезе – он подумал, что неплохо было бы хоть раз приготовить что-то дома. – Во-первых, я думаю, что тебе станет лучше, если ты поешь, потому что ты ничего не ела с тех пор, как я приехал, а во-вторых, мне кажется, я неплохо справляюсь. Я ни в чем не сомневаюсь. Но я переживаю за тебя. Переживаю из-за того, что ты не справляешься с собой. Я люблю тебя, Элизабет. Правда люблю. Люблю тебя, даже когда ты такая, как сейчас. Но это меня пугает. Твое состояние меня пугает. Как бы сильно ты ни расстраивала нас, тех, кто тебя любит, я уверен, это и вполовину не так плохо, даже на малую долю не так плохо, как то, что ты делаешь с собой. Ты себя доведешь.

– Я знаю.

– Что говорит твой психотерапевт?

– Ой, да ты сам знаешь. – Все, что они обычно говорят своим психам, про матерей, отцов, детскую травму. – Я не особенно хочу об этом сейчас разговаривать. У