Собственно, шах и Хаджи Агасси уже поняли, как изменилась ситуация, но их желание получить официальный ответ России было вполне законным. Дюгамель, отдадим ему должное, использовал этот повод, чтобы еще раз обратить внимание Сенявина и Нессельроде на то, что поспешная ретирада России из региона нанесет ущерб ее интересам: «Виды Англии на Афганистан обнародованы. Англичане хотят пользоваться там исключительным влиянием, и, если мы допустим это, они достигнут своей цели… Мы не имеем права скрывать от себя, что некоторым образом мы навлекли бурю на головы правителей Кабула и Кандагара. Без посылки Виткевича, без отношений, которые установились между императорской миссией и афганцами, наконец, без договора, заключенного между шахом и сардарами Кандагара, договора, которому мой предшественник несколько легкомысленно дал гарантию России, никогда дела бы не пришли к такому пункту, в каком они находятся теперь». И если после всего этого, мы предоставим братьев Баракзаев мести их врагов, «русское имя от этого понесет такой ущерб, которого не сотрут века, потому что во мнении народов Центральной Азии отступление считается признаком слабости»

Чтобы придать своему мнению больше убедительности, Дюгамель в заключение написал: «Как только англичане установят свое влияние постоянного характера в Афганистане, не позволительно ли предположить, что они попытаются распространить его на восточные и южные берега Каспийского моря, на Хиву, Бухару и племена Туркмении, чтобы создать для нас трудности и возбуждать врагов, как они это теперь делают с горцами Кавказа?»[555].

Но тщетны были попытки пробить инертность петербургской бюрократии. Высочайшее решение было принято, менять его никто не собирался, так что события развивались в совершенно определенном направлении. Русское правительство снова и снова давало понять, что никоим образом не станет мешать действиям англичан в Афганистане. В подписанной Нессельроде ноте от 21 февраля 1839 года, которая была передана Пальмерстону, «кандагарская сделка», по сути, объявлялась недействительной. Да, признавалось, что император «одобрил конвенцию между Персией и Кандагаром», но он отказался подтвердить предусматривавшиеся ею обязательства, которые, хотя и были сугубо «оборонительного свойства», выходили за политические рамки, очерченные императором. Эта конвенция была гарантирована без согласия государя, а потому дезавуирована. В ноте также отмечалось, что Дюгамель проинструктирован исходить из того, что Россию и Афганистан могут связывать только коммерческие отношения. С учетом этого он отозвал поручика Виткевича из Кандагара и уведомил афганских сардаров, что Россия отныне не намерена принимать участия в их семейных спорах, усобицах и гражданских войнах[556].

Мы будем близки к истине, если скажем, что Виткевич покидал Тегеран со смешанными чувствами. Его миссия закончилась неудачей (не по его вине), но это не должно было сказаться на его карьере. Напротив, все говорило о том, что в Петербурге его поощрят, возможно, повысят по службе. К тому же в запасе всегда имелся оренбургский вариант – с родной Степью, друзьями и благоволившим к нему Перовским. Да и в столице обязательно найдутся люди, которые отнесутся с пониманием к его взглядам и разделят сожаление в связи с провалом попытки объединить персов и афганцев против англичан. К нему прислушался Дюгамель, прислушаются и другие.

Вот почему не станем поспешно заключать, как заключают многие пишущие о Виткевиче, что крах политических надежд подтолкнул его к трагическому финалу. С какой стати? Даже если на душе у Яна кошки скребли, имелись утешительные моменты, которые скрашивали его существование и должны были заставить смотреть с надеждой в будущее. А если стреляться, то к чему дожидаться прибытия в Петербург? Почему не пустить себе пулю в лоб в Тегеране или по дороге в Тавриз? Если подобные мысли посещали Виткевича, то бродили они где-то на периферии его сознания и тут же отметались.

Не усмотрел в поведении Виткевича какой-либо трагической обреченности и Браламберг, который, конечно, тесно общался со своим другом в Тегеране в феврале 1839 года. Ян простился с персидской столицей 2 марта и уже через 10 дней Браламберг отправил ему вдогонку письмо (то самое, в котором говорилось о «нимфах реки Куры»). Он спешил сообщить другу об известии, которое привез в миссию фельдъегерь – о кончине атамана уральских казаков В. О. Покатилова. «Вот и вакансия для Вас», – писал Иван Федорович, полагая, что заслуги Яна позволят претендовать ему на столь высокую должность[557].

Содержание и стиль этого письма выдавали искреннюю взаимную привязанность друзей: «Надеюсь, Вы не будете слишком ленивы и черкнете мне несколько слов о том, что с Вами приключилось, как Вас приняли в нашей гиперборейской столице, сколько званий и крестов Вам пожаловали и т. д…А если увидите кого-то из высоких чинов Главного штаба, скажите им, что здоровье мое расстроилось и что я рассчитываю вернуться в Россию весной 1840 г. До свидания, дорогой и добрый друг… не забывайте Вашего преданнейшего друга и товарища по несчастью»[558].

«По несчастью» – не нужно воспринимать буквально, вероятно, это было ироничным преувеличением тех трудностей, которые выпали на долю офицеров в их командировках. Браламберг был уверен, что Виткевича ждет блестящее будущее, и должность атамана уральских казаков представлялась лишь одним из возможных вариантов.

Еще раз подчеркнем – у Виткевича не было оснований возвращаться «в грусти и печали», как у офицера или чиновника, вызвавшего неудовольствие начальства, попавшего в немилость и боявшегося нагоняя. После выпавших на его долю испытаний он вообще ничего не боялся. Кстати, шах наградил храбреца одним из высших орденов своего государства. В письме Сенявину от 12 марта 1839 года Дюгамель писал: «В уважение многих трудов и лишений, понесенных поручиком Виткевичем в последнее исполненное опасностей путешествие его в Афганистан, а равно в ознаменование особого своего расположения к сему офицеру, Его Величество Шах пожаловал ему орден свой Льва и Солнца 2-й степени, вследствие чего я решился беспокоить Вас, милостивый государь, просьбою ходатайствовать через кого следует поручику Виткевичу Высочайшее разрешение принять и носить означенный орден»[559].

Орден Виткевич себе оставил и разрешение, наверное, получил. Однако одной этой наградой подарки шаха не исчерпывались. Завоевавшему его расположение офицеру достались еще 12 шалей и 100 «больших слитков золота», которые, по его словам, он тут же отдал придворным, эти подарки доставившим[560].

Если это правда, то подобный поступок свидетельствовал о необыкновенной щедрости Виткевича. Но, возможно, он не захотел быть обязанным иностранному монарху, приняв столь дорогое подношение.

Вернемся к тем оценкам, которые давал Виткевичу Дюгамель. Они говорили том, что новый посланник благоволил к Виткевичу не меньше прежнего, проникнувшись к нему доверием и уважением. Не факт, что Иван Осипович отзывался о