с Салтыковым уже успели обсудить все то, что сочинили англичане. Ну, немцы подхватили… Трудно согласиться с некоторыми современниками (к примеру, с Якубом Гордоном), полагавшими, что из-за этих статеек Ян испугался обвинений в измене и потому наложил на себя руки[566]. Разумеется, газетная шумиха – штука неприятная, но началась она еще до приезда Виткевича в столицу, где его приняли, в общем-то, отменно. Чем не доказательство, что начальство не стало придавать слишком большого значения скандальным сообщениям в прессе!

8 мая в Кандагаре, занятом войсками Шуджи-уль-Мулька и англичанами, состоялись торжественный парад завоевателей и коронация Шуджи. Не приходится говорить, что это скорбное событие непременно подействовало бы на Виткевича угнетающе. Но в тот день он об этом ничего не знал. Афганские новости доходили до Петербурга далеко не сразу, спустя дни или недели. Конечно, в общих чертах о том, что происходило в Афганистане, Ян был осведомлен. Но застрелиться из-за этого можно было еще в Тифлисе. Зачем дожидаться прибытия в Петербург?

Из тех друзей и знакомых, с кем Виткевич общался в течение восьми дней, проведенных в столице, пожалуй, только Томаш Зан заметил в его поведении какую-то подавленность. Они случайно встретились на Невском проспекте, когда Зан возвращался от одного из своих приятелей. Неожиданно кто-то тронул его за руку, он обернулся и увидел Виткевича, как всегда, «в полном казацком обмундировании, стройного, здорового и сильного». Вместе с тем Томаш обратил внимание на то, что молодость и живость Яна несколько скрадывались «густыми усами и бакенбардами, загорелым лицом и умножившимися морщинами на высоком лбу»[567].

На первый взгляд Ян производил впечатление человека всем довольного, но у Зана сложилось впечатление, что он утратил «те опоры, на которые полагался, которые до той поры давали ему силу и надежду». Показалось, что Виткевич пребывал не в приподнятом настроении. «Я чудом остался жив, – рассказывал Ян, – не знаю, почему и зачем. Был на коне и под конем, на верблюде и под ним. Тот случайно повредил мне ногу, все еще болит, долго не проходит». Он жаловался, что устал, что его жизнь – это постоянные «трудности, борьба и опасности», и задавался вопросом: «неужели так будет всегда»? Уверял, что ничего так не хочет, как «спокойного и безмятежного существования»[568].

Виткевич пригласил старого друга к себе на Малую Морскую, облачился в халат и продемонстрировал привезенные из Персии и Афганистана старинные военные доспехи и оружие. Все это делалось в каком-то понуром состоянии, своей хандры ему скрыть не удавалось. «В Оренбург, – грустно замечал он, – мне уже не вернуться, хотя знаю, меня там ждут. По многим причинам, даже совсем незначительным, мне это было бы трудно, и этого я не хочу»[569].

Потом его навестили два знакомых перса, разговор вели на фарси, так что Зан, выпив чаю и выкурив сигару, удалился, договорившись, что завтра будет ждать друга у себя. Однако в назначенный час тот не пришел, поскольку его вызвали в МИД, к Сенявину.

Через пару дней, в воскресенье, Виткевич заглянул к Зану, но тот ушел в костел, на богослужение. Ян оставил карточку, на которой написал «Батыр», а спустя всего лишь несколько дней Томаш со слезами на глазах, дописал на ней: «окончил жизнь 23 мая 1839 года»[570].

Уход Виткевича из жизни стал для всех страшной неожиданностью, не укладывавшейся в сознании. Браламберг, разговаривавший с Перовским в 1841 году, говорил, что тот «никак не мог взять в толк, что толкнуло его на этот крайний шаг»[571].

Письмо, отправленное Иваном Федоровичем 12 марта, вероятно, пришло в Петербург уже после смерти Яна, и поэтому сохранилось. В противном случае он сжег бы его со всеми остальными бумагами. Завершение письма – эмоциональное и пророческое: «Привет тебе, братство или смерть (Salut, fraternite' ои la mort)»[572].

Виткевич выбрал смерть.

Браламберг искренне горевал. «…Мы получили печальное известие о самоубийстве нашего друга Виткевича. Об этом мне сообщил в письме князь Салтыков. Перед смертью Виткевич сжег все свои бумаги. Это был печальный конец молодого человека, который мог бы принести нашему правительству еще много пользы, потому что обладал энергией, предприимчивостью и всеми качествами, необходимыми, чтобы сыграть в Азии роль Александра Бернса»[573].

Происшедшее, если это действительно было самоубийство, никак не вязалось с образом деятельного, успешного, энергичного, решительного и находчивого офицера, дипломата и разведчика. В своем письме академику, генерал-лейтенанту инженерного корпуса Григорию Петровичу Гельмерсену (Грегору фон Гельмерсену) Перовский писал, что больше всего он переживал из-за того, что ошибся в оценке характера Виткевича[574]. Василий Алексеевич чувствовал себя обманутым, ведь он столько вложил в этого молодого человека! По существу подарил ему новую жизнь, дал шанс проявить себя, прославиться, не просто опекал, но дружил с ним, доверял, и вот на тебе!

Вот как описал обстоятельства смерти Виткевича Н. А. Халфин:

«Петербургский трактир «Париж» на углу Кирпичного переулка и Малой Морской, при котором имелись меблированные комнаты, был погружен в глубокий сон. Сухой щелчок, похожий на пистолетный выстрел, который раздался ночью в одном из номеров, не привлек чьего-либо внимания. Утром, около 9 часов, в дверь комнаты постучался коридорный: постоялец накануне просил разбудить его в это время. На стук никто не отзывался. Пришлось взломать дверь, и присутствующие увидели зловещую картину: на полу с простреленным виском лежал атлетически сложенный, красивый мужчина лет 30.

Выяснилось, что это был поручик 1-го Оренбургского казачьего полка Виткевич, прибывший из Ирана и Афганистана, где он выполнял задания министерства иностранных дел. Когда директора Азиатского департамента этого министерства Л. Г. Сенявина известили о случившемся, у него вырвался взволнованный вопрос: “А бумаги?»

Тщательный осмотр комнаты не дал никаких результатов: документов не оказалось, но камин был забит грудой пепла. На столе, на самом видном месте, лежал единственный лист бумаги. Он гласил: «Не зная человека, которого участь моя занимала [бы] в каком-либо отношении, удовлетворительным нахожу объяснить, что лишаюсь жизни самопроизвольно. Как Азиатский департамент министерства иностранных дел есть присутственное место, от которого в настоящее время завишу, то покорнейше прошу сей департамент распорядиться приходящимся мне за два года жалованием от 1 Оренбургского полка следующим образом: 1. Удовлетворить купца Лихачева на Невском проспекте, против Гостиного двора, за взятые мною в магазине офицерские вещи, всего около 300 руб. асс.[575] 2. Дать портному Маркевичу 500 руб. ассиг. в удовлетворение за платье, заказанное у него, но еще не полученное. 3. Находящемуся при мне человеку Дмитрию прошу позволить воспользоваться всеми вещами, какие при