— Сколько времени я здесь лежу? — спросил Конде.

— Пять дней.

— Выходит, только с вашим приходом я начал выздоравливать?

— О, ваше высочество, не надо преувеличивать моих заслуг. Медицина не всесильна, и мы, медики, подчас помогаем один другому опытом, знаниями в той или иной области, — уклончиво ответил Шаплен.

— Хорошо. Я замолвлю за вас словечко перед Ее Величеством. А где мой врач?

— Ле Лон спит. Мы разделили с ним ночь: он дежурил до четырех утра, теперь моя очередь.

— А где Колиньи? Почему я не вижу Ла Ну? Что с Матиньоном, он выздоровел?

— Монсеньор, с господином Матиньоном все в порядке, рана его оказалась не столь серьезной, как ваша.

— Еще бы! Я видел, как герцог вытащил из моей груди клинок, чуть ли не на целую ладонь обагренный кровью.

— Я вижу, к вам возвращается память, ваше высочество, а это верный признак выздоровления.

— К черту память! Где адмирал? Я хочу видеть адмирала!

— Но, монсеньор, только шесть утра, все спят…

— В самом деле? Хм… Ну что ж, тогда дайте мне еще ложку вашего волшебного питья, и я тоже усну. Нет, честное слово, после него я чувствую себя будто заново родившимся! Вы искусный лекарь, господин Шаплен!

— Ваше высочество, вам нельзя долго разговаривать. Я боюсь, как бы не открылась ваша рана.

— Ну, хорошо, хорошо… — и принц, проглотив содержимое ложки, снова заснул.

…Через три дня после посещения мэтра Паре, когда Конде уже сидел в кровати и с жадностью уминал куриную ножку с оливками, к нему вошел Колиньи.

— Оставьте нас, — коротко сказал он, и оба врача вышли.

— Вы пришли кстати, адмирал, — произнес Конде, заканчивая с едой и вытирая пальцы салфеткой. — Я совсем одичал в своей берлоге и, наверное, за это время накопилась куча новостей, которые мне хотелось бы знать.

— Право, принц, мне нечего вам рассказать, — развел руками адмирал. — Матиньон уже совсем здоров, только иногда корчит рожу от неловкого движения рукой; королева-мать беспокоится о вашем здоровье…

— Что поделывает моя любовница? Последняя, маркиза де Лимейль?

— Нашла себе утешение в объятиях моего брата.

— Неблагодарная, — хмыкнул Конде, — мало того, что ни разу не навестила меня во время болезни, она вздумала предать меня! Самым подлым образом, на глазах у всего двора! Вот они, женщины, адмирал! Ну да ладно. Что поделывает король?

— Делает вид, будто царствует. И по-прежнему развлекается со своими собаками и шлюхами, которых поставляет ему Гонди. Его мать, кстати, вознамерилась совершить большое путешествие по Франции. Хочет показать французам их короля.

Скорчив гримасу, Конде махнул рукой:

— Эти Валуа не перестают меня удивлять своими чудачествами. Что слышно о Монморанси? Он, верно, приобрел теперь славу Геракла, убившего лернейскую гидру[62].

— Ничуть. Он тоже тревожится о вашем здоровье и ежедневно посылает к вам своего человека.

— Вот как? И кто же этот человек?

— Это Лесдигьер, поручик гвардии герцога.

— Помнится, он нашей веры. Хорош, однако, протестант, служащий политику-католику.

— Это очень умный и храбрый дворянин, мой принц, и он в чести у Монморанси. Кстати, не без его помощи нам удалось избавиться от герцога Гиза. Наконец, это тот самый дворянин, которому вы, принц, обязаны жизнью.

Конде удивленно вскинул брови:

— И вы говорите, что он спас мне жизнь? Каким же это образом?

— Именно он привел того врача, который вырвал вас из лап смерти.

— Что вы говорите, разве меня лечил не Шаплен?

— Но по указаниям мэтра Амбруаза Паре, которого привел Лесдигьер. Никто уже не ручался за вашу жизнь, принц. Оба врача, Ле Лон и Шаплен, не распознали истинное течение болезни и своими действиями чуть было не уложили вас в могилу.

— В самом деле? Мерзавцы… Однако этот самый Шаплен и словом не обмолвился об истинном положении дел. Надеялся, что правда не выплывет наружу?

— Не думаю. Но он не мог вернуться к королеве с известием, что раненый принц удалил его от себя за невежество. Не будем и мы разубеждать Ее Величество в искусстве личного врача.

— Так он протестант, этот хирург?

— Совсем недавно он примкнул к нашей партии гонимых. Помнится, это было после Орлеана.

— Я хочу его видеть, Колиньи. Я желаю отблагодарить того, кому обязан жизнью.

— Деньгами? Он горд и не возьмет ни су с человека, являющегося вождем его партии.

— Что же, в таком случае, мне сделать для него?

— Думаю, принц, он сам скажет, когда вы навестите доктора в его скромном жилище.

— Решено, Колиньи, как только я встану на ноги, мы немедленно сходим к этому лекарю. Где он живет?

— Где-то неподалеку, спрошу у Лесдигьера.

— Честное слово, адмирал, если бы я мог уже достаточно хорошо ходить, я тотчас нашел бы этого гвардейца и от всего сердца пожал бы ему руку.

— Вовсе не обязательно вставать для этого с постели, принц. Этот гвардеец — в приемной, и давно ждет, когда вы соблаговолите принять его.

— Черт вас возьми, Колиньи, — воскликнул Конде, — зовите же его сюда, я хочу с ним поговорить.

Лесдигьер вошел и почтительно склонился перед полулежащим в постели принцем Конде.

— Садитесь, молодой человек, — проговорил принц, указывая вошедшему на стул рядом с адмиралом. — По правде говоря, это я должен бы поклониться вам. Ведь именно вы привели этого замечательного хирурга.

— О, монсеньор, — скромно ответил Лесдигьер, — я только исполнил свой долг.

— Не только долг, но и чувство уважения и любви к вашему вождю руководило вами, надо полагать? Не отвечайте. В самом деле, о какой любви к человеку может идти речь, если этот человек похитил у вас вашу любовницу? Вернее, пытался похитить.

— О, монсеньор, — произнес Лесдигьер, — поверьте, я уже забыл об этом инциденте.

— Да, но об этом не забыл я, мсье, и буду помнить долго. Помнится, там, в лесу, я попросил у вас прощенья… Но если тогда это было произнесено с оттенком сарказма, то теперь я вторично от чистого сердца прошу простить меня. Я поступил опрометчиво, не поинтересовавшись, чьей любовницей является госпожа де Савуази, и вот наказан за это. Поверьте, я бы никогда не сделал этого, зная, что вы наш единоверец.

— Монсеньор, каждый из нас совершает ошибки, но поистине достоин уважения тот, кто умеет признавать их, доказывая этим свою честность и внутреннее благородство.