ними в музыкальный магазин? Как им пришло в голову привести тебя именно в этот?

– Потому что это лучший музыкальный магазин в городе.

Мама фыркнула.

– Я в этом сильно сомневаюсь.

– Но это так. Там работают люди, которые знают все о музыке всех жанров. Владелец любит «Парней и куколок», совсем как я. А под классику и оперу там выделена целая стена!

– На Норт-авеню? Нет, дорогая. Не надо мне врать.

– Я не вру, мам. – Мне было почти стыдно за нее. Неужели она думала, что чернокожие люди слушают только «Джексон 5»?

Мама вздохнула.

– Что нам с тобой делать? Ты мне лгала. Каждый божий день, выходя за порог этого дома, ты мне лгала.

– Да, я знаю. – Сначала это давалось с трудом, но потом вошло в привычку, и я почти перестала замечать это за собой. Мне было стыдно за это – за то, что я стала таким человеком, для которого ложь стала скорее условным рефлексом, чем сознательным решением. – Но я действительно проводила все время, заботясь об Иззи и готовя ужины. В основном все было так, как ты себе и представляла. Единственное отличие в том, что Джимми и Шеба тоже находились в доме.

– Где ты взяла одежду, которая на тебе на фотографии?

– Шеба купила, когда мы были на пляже. Я оставила ее в доме Коунов.

– Доктор и миссис Коун не возражают, что их летняя няня одета как… как… так неподобающе?!

Я вспомнила, как Шеба говорила, что мать называла ее потаскухой и шалавой. По-своему, моя мама говорила то же самое. Но она ошибалась.

– Коуны не задумываются о таких вещах, как подобающе ли кто-то одет. Они хотят, чтобы люди были просто счастливы. И чтобы всем было удобно.

Мама покачала головой.

– Ты останешься здесь до вечера.

Она встала и вышла из комнаты.

Я перевернулась на живот и еще немного поплакала. Я попыталась представить себе, как мой отец разговаривает с доктором Коуном. Расчесанные на пробор волосы против непослушных, взлохмаченных волос. Гладко выбритое лицо против лица с козлиными бакенбардами. Строгие голубые глаза против чистых карих. Встретится ли с моим отцом Джимми? Шеба? А как насчет миссис Коун? Миссис Коун с ее вечно торчащими сосками. Заметил бы мой отец подобную деталь? Если да, то наверняка навсегда запретил бы приближаться к дому Коунов.

В полдень вошла мама с бутербродом с ветчиной и стаканом молока на подносе. Она поставила поднос в изножье кровати и посмотрела на меня. Мои глаза так распухли, что почти не открывались. Мой нос, наверное, жутко покраснел.

– Что ж, я надеюсь, это слезы раскаяния.

Это были другие слезы.

– Папа поговорил с доктором Коуном?

– Да. Сообщил ему, что до конца лета ты не вернешься.

– Осталось всего две недели. Мне нельзя доходить всего пару недель?

Мама уставилась на меня так, словно я превратилась в козленочка.

– Разумеется, нет.

– Но кто будет присматривать за Иззи?

– Это не твоя забота, Мэри Джейн. Ты правда не понимаешь, что произошло? Ты, без ведома своих родителей, провела лето в компании хиппи и наркомана, одеваясь как девушка… как девушка, живущая в Хэмпдене!

Хэмпден был местом, куда доктор Коун возил нас в «Маленькую таверну» есть бургеры. Я подумала, что, пожалуй, лучше не упоминать этот факт.

Мне разрешили выйти из комнаты, чтобы я помогла маме с ужином. Мы не разговаривали, пока готовили запеканку с курицей и рис с горошком. Когда папа сел за стол, он положил газету рядом со своей тарелкой, поднял глаза и сказал:

– По крайней мере, это не опубликовали в вечерней газете.

Мама вздохнула.

– Простите, – пробормотала я. Но я не чувствовала себя виноватой.

– Ты хоть представляешь, как это унизительно? – спросил меня папа. – Весь мой офис, все, с кем я работаю, все до единого, видели фотографию, на которой ты, одетая как проститутка, стоишь в компании рокера-наркомана и негров в магазине пластинок. Ты понимаешь, как это влияет на наше положение в обществе?

Я задумалась о словах, которые только что сказал мой отец. Коунов почему-то совсем не волновали такие вещи, как «положение в обществе». Можно было подумать, что они жили в каком-то другом Роленд-Парке, в Роленд-Парке, где люди не следили за каждым шагом друг друга. Где люди просто делали то, что хотели, не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны. Может, это «положение в обществе» вообще было иллюзией. Как ведьма в доме Коунов. Воображаемое зло, плодящее лишние правила.

– Я задал тебе вопрос, – поторопил отец, когда я не ответила сразу.

– Простите, – машинально отозвалась я.

Отец сложил руки в молитвенной позе. Мама сделала то же самое, а потом я.

– Господи, прости моей дочери грехи ее и помоги ей вернуться на путь чистоты и непорочности. Боже, благослови наших родственников в Айдахо, благослови эту семью, благослови президента Соединенных Штатов Америки и его жену, и семью.

– Аминь, – сказали мы с мамой в унисон.

Я взглянула на президента Форда на стене. Его улыбка казалась окрашенной злобой.

За ужином отец читал газету, а мама молчала. Я не была голодна, но съела все, что лежало у меня на тарелке. После того как я убрала со стола и помогла маме помыть посуду, я вернулась в свою комнату.

Раньше я слышала о депрессии, но никогда не понимала, на что она похожа, до этой недели, которую провела взаперти в своей комнате. Я постоянно чувствовала усталость, но не могла заснуть. Я не могла читать. Мне не хотелось ни петь, ни слушать музыку, ни даже смотреть телевизор. Не то, что бы я могла это делать, даже если бы захотела (телевизор стоял в подвале, а музыкальная аппаратура – в гостиной). Я спрашивала себя, делает ли меня плохим человеком то, что я обманывала своих родителей, или то, что позволила себе критиковать своих родителей и называть их расистами (и ханжами!). Но я не могла их не критиковать. Я не могла забыть того, что узнала о них этим летом.

В воскресенье утром мама вошла ко мне без стука и разбудила меня в церковь. Я задремала, когда уже взошло солнце, так что, скорее всего, спала не больше часа.

– Сегодня под платье ты наденешь колготки. – Мама держалась неприступно и прямо, как метла. Это был ее способ сказать мне, что она все еще сердится, а я все еще наказана.

– Хорошо.

– И я хочу, чтобы ты встала в первом ряду летнего хора. Нужно дать понять прихожанам, что ты не изменилась.