Само собой разумеется, что в продолжение этого мелочного осмотра язык мой не оставался праздным. Совершенно успокоенный насчет милостивого приема Лелии и желая к тому же во всех отношениях использовать мое биографическое предательство, я нарочно запутывал историю про печника в разные перифразы и отступления, которые она выслушивала с благосклонным и любезным снисхождением.

Наконец, когда мне показалось, что этот образ ясно отпечатался в моем мозгу, я сразу оборвал эту путаницу и поспешил убраться, в восторге, что могу объявить вам, что «С.-Петербургская Газета» сама не знает, что говорит. Трое из четверых, болтающих о Жорж Санд, смеются над вами. Что действительно верно, – что пророчица курит одну или несколько сигарок; что иногда она даже снисходит надеть наш дурацкий сюртук, что в интимном кругу ее зовут попросту Жоржем, но ведь все это не запрещается законами, и всему этому еще далеко до тех ребяческих безобразий, которые везде разглашаются. Я даже прибавлю, что, если верить хорошо осведомленным людям, то есть несколько парижских гостиных, в которых замечают, что знаменитый писатель соединяет очарование гения с простотой, скромностью и милым достоинством женщины...»[289]

Конец весны 184 г. ознаменовался тем, что Шопен дал концерт в полном смысле слова блестящий, как по своему моральному, так и по громадному материальному успеху, а также и по тому изысканно-избранному обществу, которое буквально переполнило в этот вечер залу Плевела, хотя билеты раздавались с большим выбором. В июле же вся семья Жорж Санд опять переселилась в Ноган. Это обстоятельство, а также и то, что этим летом ноганский замок был все время переполнен гостями, как приезжими из Парижа, так и из окрестностей Ла-Шатра, показывает нам, что либо Жорж Санд не могла более бороться со своей антипатией к парижской жизни, либо ее материальное положение, благодаря стараниям Ипполита и договору с издателями, улучшилось настолько, что широкое деревенское гостеприимство уже не слишком тяжело отзывалось на бюджете писательницы.

В конце лета 1841 г. в Ноган приехали погостить и супруги Виардо. Жорж Санд пишет г-же Марлиани в письме от 13 августа, что целые дни она проводила в прогулках с Полиной Виардо по ноганским рощам и полям, или в игре на биллиарде и разговорах, в то время как Луи Виардо с Ипполитом и Гюставом Папэ «браконьерствовали», т. е. охотились в неразрешенное для охоты время. По вечерам же Полина Виардо с Шопеном проводила целые часы за фортепьяно, за чтением партитур старинных авторов, часто проходила с ним целые оперы, оратории и кантаты, и со своим неподражаемым, гениальным чутьем воссоздавала стиль и манеру давно забытых или мало ценимых толпой великих произведений музыки. Палестрина, Порпора и Паэзиелло, Марчелло, Иомелли и Кариссими, Гендель, Глук и Гайдн, иногда даже Орландо Лассо, Мартини, Жоскен де-Пре и Дуранте, но особенно Бах[290] и Моцарт не сходили у них с пюпитра. «Дон Жуан» Моцарта был, как мы уже говорили, настольной книгой Шопена, которую он никогда не уставал просматривать, изучать и перечитывать, как свое музыкальное Евангелие. Жорж Санд на всю жизнь сохранила такое же восторженное отношение к этому творению Моцарта, и недаром заставила героев своего «Замка Пустынниц» развивать свои таланты на изучении и воспроизведении «Дон Жуанов» Моцарта и Мольера.

Это было чистое, бескорыстное служение искусству, без примеси каких-либо посторонних целей или соображений, без позы, без заботы об успехе, об эффекте, о чьем-либо одобрении, с забвением собственной личности. И Шопен, и Виардо были, каждый в своей области, в то же время и гениями-новаторами, и священнослужителями Музыки в самом великом значении этого слова, строгие к себе, вдохновенные, всю свою жизнь подчинившие этой одной цели – служению своему искусству. Такой великий художник, как Шопен, не мог не оценить и не восхищаться такой редкой по своей артистичности и гениальности натурой, какой была молоденькая, только что вышедшая замуж Полина Виардо. Но эта удивительная артистка с необычайным голосом, с оригинальной наружностью, – некрасивая, но невольно приковывшая внимание всякого тем отблеском божественного огня, который сквозил во всяком ее взгляде или движении, пламенная в душе – почти холодно спокойная во внешней манере, отличавшаяся необыкновенным умом, разносторонне образованная, интересовавшаяся всем: и политикой, и литературой, и другими искусствами и философскими вопросами; одаренная и редким, разносторонним музыкальным талантом и поразительным драматическим, – она точно также совершенно очаровала и Жорж Санд, затронула все сходственные художественные струны ее гениальной души, и, несмотря на разницу лет, теснейшая дружба на долгие годы связала этих двух замечательных женщин.

Первые встречи их относятся еще ко времени первых дебютов Полины Гарсия в 1838 г., дебютов, как известно, вызвавших восторженную статью А. де Мюссе. Почти одновременно воссияло на артистическом небосклоне Парижа и другое светило: в том же 1838 г. впервые выступила и Рашель, которой тот же Мюссе также посвятил сочувственные строки, сразу оценив ее выходящий из ряду талант. И вот г-жа Виардо рассказывала одному нашему другу, что Альфред де Мюссе, представленный ей и ее матери и часто встречаемый ею в свете, на разных артистических и танцевальных вечерах, начал очень за ней ухаживать, в то же самое время ухаживая и за ее матерью – г-жей Гарсия – и добиваясь успеха и у Рашель – в чем, как известно, в конце концов и успел. Молоденькая же Полина Гарсия ничего этого не знала, и хотя ей Мюссе не нравился, особенно своим дерзким, почти нахальным взглядом, которым он смотрел на женщин, но, тем не менее, эти ухаживания ее сильно смущали, как вдруг на одном вечере она совершенно случайно услышала слова Мюссе: «Не знаю, которую взять из двух: Полину или Рашель». Это ее возмутило до глубины души и совершенно оттолкнуло от Мюссе, а между тем, и Жорж Санд обратила внимание Madame Гарсия на то, что Мюссе с его привычками и недостатками – совершенно нежелательный претендент на сердце ее богато одаренной музыкальным гением и могущей в своем искусстве соперничать с самыми опытными артистами, но совсем лишенной жизненного опыта, невинной и доверчивой молоденькой дочки. И та же Жорж Санд, заметив пробуждающуюся симпатию между Полиной и Луи Виардо, стала горячо советовать Madame Гарсия покровительствовать этим возникающим нежным чувствам, так как знала этого своего друга и друга Леру с самой лучшей стороны и была уверена, что он сумеет составить счастье гениальной девушки. Она не ошиблась: брак Полины Виардо, состоявшийся в начале лета 1840