Помню, как после первых заработанных рублей я пришёл домой, пропахший бензиновой гарью, и протянул деньги – платили исправно, в конце рабочего дня. Полмесяца я резал на чурки подгнившие вековые дубы и клёны – всё, на что укажет бригадир. Некоторые чурки были по метру в диаметре. Присев на одну из них отдохнуть, я насчитал более сотни годовых колец. Значит, некоторые из деревьев были посажены ещё во времена Российской империи. И вот сгнили.

Распиленные чурки отвозили на машине в строившийся здесь же, в густом дубовом парке «Грузинский дворик», а чуть подальше, в глубине за высоким забором, ударными темпами без пыли и шума было отстроено ещё одно гнёздышко: охрана в камуфляже, автоматический шлагбаум, пароль, сладкий запах шашлыков и дымок высокой трубы. Позже я узнал, что туда для услады на ночь привозили элитных проституток. Удобно, в центре Москвы, почти в лесу – ни шума тебе, ни внезапных проверок, за всё уплачено.

Я сидел на чурке, смотрел на красноватый, будто подмоченный кровью, дубовый срез, на котором отчётливо были видны годовые кольца, и думал: хорошо ещё, что нахожусь не в зоне, и вспоминал «Ловлю пескарей в Грузии», написанную Астафьевым незадолго до развала нашей большой страны. Повесть вызвала на съезде настоящую истерику у грузинских писателей, и первым, кто поддержал своего старшего товарища, был Валентин Распутин. Он вышел на трибуну и сказал, что мы живём в одном доме и должны прислушиваться к тому, что говорят близкие люди. Тогда мы ещё не понимали, что близкими мы уже давно не были. И нечего ждать сочувствия и понимания от наших южных коллег по перу.

«Пора браться за работу!» – призывал Астафьев на страницах «Красноярского рабочего». Выходило, что до этого дня страна прохлаждались, травила анекдоты, писатели ездили, гуляли, веселились, срывали аплодисменты читателей. Всё, пора с этим кончать! За работу, господа! Начало положено: согнанные со всей страны, наколотые и напоенные Гайдаром омоновцы своё отработали, пустили кровь из собственного народа, пришедшим на защиту защитникам Дома Советов. Теперь надо, не теряя темпа, довершить начатое и добить «гадину». Либеральная писательская тусовка уже наточила свои перья и обратились с призывом к всенародно избранному. И накатали письмо, которое Астафьев подписал, а позже начал вилять, мол, заставили или подставили без его согласия. Что ж, Бог ему судья.

Спустя годы от Олега Пащенко я узнал, что Виктор Петрович после расстрела Белого дома предложил красноярским писателям исключить Олега из писательской организации, говорил, что было его большой ошибкой дать рекомендацию Пащенко в Союз. И что бы вы думали? Исключили!

Одной рукой миловать близких, давая им рекомендацию, а потом той же рукой изгонять! Сегодня всё это кажется смешным, чего только ни сделаешь, когда в тебе поселилось старческое недержание. Ельцин однажды на большом совещании, оглядывая большой круглый стол, через губу сказал: «Не так сели!» Здесь же вроде похоже: не того приняли!

Незадолго до своего ухода Виктор Петрович признался, что, несмотря на все разногласия и ссоры, Олег был для него настоящим другом. Ну что тут скажешь?!

В последние годы жизни Астафьев со всех экранов принялся ругаться и кричать, что руководители страны были сплошь негодяями, маршалы и генералы – бездарями, да и вообще у нас не народ – народец. Недаром говорят, доброе слово в тенёчке лежит, а злобное, по дороге с лаем бежит. Спрос всегда найдётся. «Он же детдомовец, шпана, а в их среде жестокости много, – как бы оправдывая его, говорил Распутин. – Они слабого, как правило, добивают. Как только советская власть почила в бозе, Астафьев, обидевшийся на неё за то, что она ему больше ничего дать не может, бросился добивать её по законам детдомовской стаи…»

В 1989 году после поездки на дачу к Буйлову, в последний день нашего пребывания в Красноярске, нас посадили на теплоход, и мы поплыли по Енисею. Понаехавшие со всей страны молодые, да и не очень, писатели толпились на палубе, все старались протиснуться и сфотографироваться рядом с Виктором Петровичем, многие не отходили от него, совали свои книги. Олег, с театрально повязанным на шее длинным красным шарфом, был в окружении молодых, красивых и талантливых женщин. Виктор Петрович по-отечески, одним глазом хитровато поглядывал в его сторону, и мне тогда показалось, что и самому Астафьеву был по душе весёлый, праздничный галдёж и нравилось находиться здесь, как он любил говорить, на верхней палубе, посреди России.

Мы плыли на одном корабле, но ещё не знали, что каждый из нас плывёт в свою сторону…

Колыбель быстрокрылых орлов

В этот маленький приволжский городок, который на слух, точно молодец Руслан, через губу бубня и укая, поднимался на склон крутой горы, я приехал в конце августа шестьдесят первого года, имея в кармане голубенькую справку о том, что являюсь кандидатом в курсанты летного училища. Была ночь, на железнодорожном вокзале, выхватив у тьмы крохотный пятачок, единственная лампочка подсказала, что асфальтом здесь и не пахнет. Зато отчетливо пахло болотным метаном и силосом, давая понять, что сей край живет добычей нефти и сельским хозяйством.

Город был разделен на две части рекой и железной дорогой. Получив направление от местного жителя, мы вместе с чемпионом России по борьбе Федей Зворыкиным и омичём Володей Можаевым, взвалив на плечи чемоданы, по ухабам и хляби неизвестного пока нам «прошпекта Дубашинского» потащились в подгорную часть города, где в стенах бывшего женского монастыря, по существующей информации, приютилась колыбель быстрокрылых орлов. По дороге у озера Прорва нас подобрала машина и быстро подвезла к училищу. На КПП узнав, что я из Иркутска, стриженный налысо курсант, позже я узнал, что его звали Толей Замурием, облапав меня, заорал:

– Земеля!

И от его безысходного крика сердце моё дрогнуло, что же здесь было такое, чтобы заорать на всю Ленинградскую улицу. Подвезший нас летчик отвел в казарму и, указав на голую кровать, сказал:

– Пока располагайтесь здесь, а утром идите в штаб.

Мы расположились на голых пружинных кроватях и заснули. Разбудил нас уже знакомый истошный крик:

– Па-а-д-ъём!

По коридору, стуча ботинками и размахивая белыми крыльями, мчалось стадо здоровенных не то птиц, не то таких же, как и мы, парней.

Мы взяли свои чемоданы и пошли разыскивать штаб училища. Там, ожидая начальство, чтобы предъявить документы, от нечего делать я ознакомился с висевшей должностной инструкцией курсанта Бугурусланского летного училища и узнал, что отныне нашу жизнь будет определять инструктор и старшина летной группы. В инструкции указывалось, что