Нет нужды называть имя. Мистер Эшмол прекрасно понимает, кого она имеет в ввиду.

– Я в полном праве так поступать, – бросает он в ответ.

– Почему?

Он сжимает челюсти.

– Это не ваша забота.

Дора пытается сохранять спокойствие.

– Мистер Эшмол, я знаю, вы меня недолюбливаете, но вы должны понять, что я не желаю никому зла.

Делая поворот, он усмехается.

– Правда, не желаю.

Мистер Эшмол оглядывается через плечо. Дора пытается проследить за его взглядом. И с некоторой тревогой отмечает, что ни Эдварда, ни сэра Уильяма здесь нет.

– Что вам рассказывал Эдвард? – резко спрашивает он.

Дора вновь обращает к нему лицо. Итак, сейчас им предстоит весьма откровенный разговор. От этой мысли Доре становится легче, и она смотрит на него со всей искренностью, на какую способна.

– Он рассказал мне, что вы выросли вместе. Что он был сыном конюха, а вы наследником имения.

– Что-то еще?

Она знает, что есть еще что-то, – инстинктивно она в этом уверена, – но надо, чтобы об этом сказал сам мистер Эшмол. Темп музыки нарастает, и на некоторое время Дора целиком поглощена копированием движений своего партнера по танцу и не может продолжать беседу. Когда же музыка замедляется и они вновь сходятся лицом к лицу, мистер Эшмол рассказывает.

– Мой отец платил за все – за обучение Эдварда, за его пансион… Многие годы мы не виделись. Я старше него, он вам не говорил?

Дора отрицательно качает головой.

– Меня отправили в Оксфорд, потом я отправился в Гранд-тур, по примеру многих юношей моего круга.

– А потом?

– А потом я вернулся домой. Устроил Эдварда на работу.

– В переплетную мастерскую…

– Вас что-то смущает?

– Но это же необычно, не так ли? Чтобы наследник немалого состояния владел предприятием? Разве типично для таких праздных людей, как вы, заниматься каким-то ремеслом?

– Я купил эту мастерскую, – мрачно говорит мистер Эшмол, – с определенной целью.

– Какой?

Мистер Эшмол вздергивает темные брови, игнорируя ее вопрос.

– А вы всех владельцев крупных состояний считаете праздными людьми, мисс Блейк? – спрашивает он, беря ее за руку и поднимая как раз вовремя, когда звучит высокая нота.

Дора думает о клиентах «Эмпориума Блейка», которых там раньше обслуживали. И о гостях этого светского раута. Легким кивком она указывает на танцующих.

– Многие ли богачи в этом зале могут сказать, что держат коммерческое предприятие?

Танец, похоже, завершается: темп замедляется под финальные пассажи скрипок, и, привстав на колено, мистер Эшмол криво усмехается.

– Я не «держу» мастерскую. Для этого там есть Фингл.

Дора гневно сощуривается.

– Не будьте столь высокомерны, сэр. Вы понимаете, о чем я.

– А какое это имеет значение – владею я переплетной мастерской или нет? – Он спесиво вздергивает подбородок. – Чем отличаюсь я как владелец переплетной мастерской от нуворишей, сколотивших себе состояние на торговле? От тех же владельцев плантаций в Америке?

– То есть вы уподобляете себя рабовладельцам?

Тень гнева пробегает по лицу мистера Эшмола, и, когда Дора пытается высвободить руку, он безжалостно сжимает ей пальцы.

– Черт побери, нет же! Всякая идея рабства в любом виде мне противна!

Мистер Эшмол прижимает свободную руку к спине Доры и грубовато ведет ее, делая последнее па, и от столь пренебрежительного тона партнера по танцу терпение Доры в конце концов лопается.

– Почему вы все время пытаетесь чуть ли не вызывать меня на дуэль? В чем вы меня подозреваете?

Музыка стихает. Танцующие начинают хлопать. Но ни Дора, ни мистер Эшмол не присоединяются к аплодирующим, и ее партнер тяжко вздыхает.

– Хорошо, я отвечу. Эдвард считает, что вы не имеете никакого отношения к делишкам вашего дяди. Может быть, он и прав. Но я не живу – и давно уже отвык жить, – полагаясь на слепую веру. Покуда не будет доказано обратное, мисс Блейк, я буду продолжать относиться к вам так, как я к вам отношусь. Ничего личного! – добавляет он. И Дора, не веря своим ушам, издает короткий смешок.

– Напротив. Очень даже личное – и вы уже не раз ясно давали это мне понять, но я всей душой отвергаю ваши обвинения. В чем бы ни был замешан мой дядя, я в этом не участвую.

– А разве вы в своей лавке в открытую не торгуете подделками?

Дора кусает губу.

– Это совсем другое дело.

– Да неужели?

Танцующие пары начинают расходиться. Мистер Эшмол бесцеремонно выводит Дору из бального зала и останавливает в сумрачном вестибюле около покрытого золотой чеканкой горшка с разросшимся папоротником, из которого торчит бокал для пунша. Он изучающе смотрит на Дору темными глазами и снова заговаривает:

– И вы в самом деле полагали, что я поверю, будто вы ни сном ни духом не подозреваете, что ваш дядя занимается незаконной торговлей? Я же читал заметки Эдварда. Немыслимо поверить, что ваш дядя умудрился скрывать от вас свои дела все те годы, что вы прожили с ним под одной крышей.

От этих слов у Доры все внутри переворачивается. Его слова и впрямь звучат как неоспоримая правда, она понимает его сомнения. Если трактовать ситуацию таким вот образом, все выглядит весьма скверно. И все же…

– Но это правда, – шепчет она.

Мистер Эшмола фыркает.

– Уж простите меня за то, что я силюсь вам поверить – и не могу.

– Мистер Эшмол, – сгорая от стыда, произносит она скованно, – Эдвард был исключительно добр ко мне. Я…

Тут Дора вдруг осекается и, насупившись, спрашивает:

– Какие еще заметки?

На мгновение повисает мучительная тишина. Потом мистер Эшмол меняется в лице, словно кто-то дернул рычаг внутри него. И его рука, стальным захватом впившаяся Доре в локоть с той минуты, как он завел ее в этот темный вестибюль, разжимается и падает так внезапно, будто она стала раскаленной. Мистер Эшмол сквозь зубы бормочет проклятия, медленно разворачивается, но теперь уже Дора решительно встает у него на пути, ведь у нее в груди пылает пламя.

По предложению сэра Уильяма они отправляются беседовать в павильон и останавливаются около балкона, где и народу поменьше и где, с усмешкой замечает дипломат, ему будет легче сосредоточиться. Следуя за ним, Эдвард снова вспоминает слова Доры.

Он спас мне жизнь.

Ветер здесь не такой пронизывающий. Задний фасад виллы – павильон – выходит на берег Темзы, ограждая их от затхлых миазмов водной артерии большого города, и Эдвард рад дуновению прохлады, потому как из-за жары в танцевальном зале разыгравшаяся у него клаустрофобия (хотя он и старался изо всех сил скрывать ее от Доры) начинала проявлять себя сполна. Он чувствует себя мало того что не в своей тарелке, так еще и ужасно смешным. Узкие туфли жмут. Чрезмерная помпезность виллы раздражает. Украшения покоев леди Латимер – хотя и, без сомнения, впечатляющие, – на его вкус, слишком вычурны. Эдвард предпочитает строгую простоту. Он любит тишину и покой. Его поражает, какие бешеные деньги богачи готовы выбросить на ветер ради единственного вечера.