жертва уходит, он метнул, как заправский спецназовец, столовый нож в спину жене, но промахнулся и зарычал от ярости. Другой раз я видел, как тетя Катя гналась с колотушкой за мужем до самого первого этажа. Накануне она хвасталась всем, что справила супругу новой зимнее пальто. Недолго Ванюша красовался в нем перед завистливыми собутыльниками. Как-то вечером он не вернулся с работы домой. На следующий день вернулся, но в драной фуфайке. Остальное я уже рассказал.

Школа? Школа восемь лет подряд твердила, что все мы вышли из говна в 1917 году, так что нечего кряхтеть и задаваться.

Так получился Китыч. Таких было много. Подвид гомо советикуса – гомо раздолбай. Беспомощные мечтатели, ленивые гедонисты, праздные и грешные обличители неправды, беспомощные моралисты, наивные терпилы… И горькие пьяницы.

В 1991-м, когда началось Великое оледенение, они были обречены.

Глава 24. Школа

С Сашкой в десятом классе мы вели исключительно философские беседы. Особенно проникновенными и глубокими они становились в лесу, до или после тренировок.

Мы как будто заново вылуплялись с Сашкой из яйца. Переосмыслялось все! Мы словно прозрели всемирный заговор и разоблачали его с неистовой силой, как рабы, вырвавшиеся на свободу и получившие доступ к секретным документам. Один за другим рушились и капитулировали розовые замки, воздвигнутые наспех советской властью – коммунизм пал первым и почти без боя. Просто рухнул сам, под тяжестью собственного вранья. Леонид Брежнев и члены Политбюро вышли из руин с поднятыми руками. На них жалко было тратить патроны. Они были просто «старыми козлами», выжившими из ума, и ничего больше. Ленина мы пока не трогали (страшновато было), но революцию не пощадили, и большевиков тоже. Мы приходили в восторг и трепет, открывая для себя истины, от которых нашу учительницу обществоведения хватила бы кондрашка. Революция – это зло, кровь, разруха и ужас. Сталин – жестокий восточный деспот. Советские выборы – позорная черная комедия. Партийные съезды – фарс. Америка – благословенная страна. «Дип Перпл» – лучшая группа в мире, а Эдуард Хиль – мудило гороховое! И вопросы. Почему Запад живет лучше, чем мы? Почему запрещают рок-музыку? Почему закрыты границы? Почему, почему, почему…

Мне казалось тогда, что я призван открыть людям глаза. Тем более, что моя будущая профессия обязывала.

Все дело в том, что осенью произошла еще одна революция в моей душе: я решил стать писателем. Окончательно и бесповоротно.

…Все произошло неожиданно. Как-то вечером я отложил в сторону сборник северных рассказов Джека Лондона, открыл толстую тетрадь и вывел:

«– Хэл?

Молчание.

– Ты меня слышишь, Хэл?»

Так начинался мой первый в жизни рассказ. Про Хэла и его друга Пола. Они попали в беду на Юконе. Палатка сгорела, собаки убежали, спички отсырели, голодные полярные волки окружили со всех сторон. К тому же мороз под пятьдесят! Что делать? Ситуация была настолько захватывающей, что я не заметил, как за работой пришло утро. Тридцать страниц текста! И каких! Даже бумага бугрилась, как будто схваченная огнем!! Славная была охота! Пять волков погибли под пулями. Одного пришлось зарубить топором. Хэлу матерая волчица прокусила кисть. Одноглазый матерый вожак стаи пал последним, защищая тело волчицы – Хэл пронзил его ножом. Костер разожгли порохом из патрона – последней спичкой! Хэл на всю жизнь запомнил ее голубенький тающий огонек. Спасло тонкое колечко березовой коры, принесенное к дровам случайным ветром. Но самое главное – на выстрелы прибежали старатели из соседнего леса. Ура!

Я тупо смотрел воспаленными глазами на распухшую тетрадь и не мог поверить, что недавно зарядил последний патрон в свой «Смит и Вессон», чтоб пустить себе пулю в лоб, потому что ситуация казалась безвыходной. Голова кружилась. Я сотворил чудо!

Самое близкое вдохновению слово – счастье! Счастье всегда неожиданно и своевольно распахивает окна и двери и врывается в душу весенним ветром, выметая вон застоявшиеся мысли и образы, увлекая мысль к Богу, а Он, как известно, сочувствует творчеству, поскольку сам Творец. Кто испытал это чувство – навсегда раб его. Кто потерял – несчастнейший из смертных. Эта ночь стала роковой. Еще вечером я был седовласым майором КГБ, а утром стал седовласым Писателем. Навсегда. Еще накануне я изучал правила приема на юридический факультет ЛГУ, а теперь искал учебное заведение, где учат волшебному мастерству писательства. Ближайшее и единственное было в Москве, но в Ленинграде был факультет журналистики, и я сделал свой выбор в его пользу.

О писательской стезе я знал немногим больше, чем об органах контрразведки. Мой прототип, майор КГБ, представлялся мне усталым мужчиной, который задумчиво глядит из окна своего кабинета в Большом доме на залитый дождем Литейный проспект. Уже ночь. В Большом доме в гулких коридорах пусто, лишь на вахте дежурит молоденький постовой. А майор все стоит, смотрит на осенний дождь и думает, думает о последней перехваченной шифровке, рассеяно вертя в пальцах сигарету и не решаясь закурить, потому что дал слово жене бросить. «Брать или подождать с арестом?» Сцена эта завораживала меня несколько лет. Но вот пришла другая. На завалинке, сгорбившись, в рыжей фуфайке, сидит седовласый писатель, который только что закончил свой роман-эпопею, равную по силе «Тихому Дону». Еще никто не знает об этом. Еще соседка Нюра запросто обращается к нему на «ты» с бабскими пустяками. Ну и хорошо! Еще придет время, когда наступит усталость от бесконечных интервью, поздравлений, застолий, а теперь он может всласть пообщаться с простыми людьми, которых так любил всю жизнь и которых ему будет так не хватать в столичной кутерьме.

Тоже неплохо?

Но майорские погоны еще нужно было заслужить, а писательский наркотик уже торкнул.

Мне, к тому же, повезло, наконец, в десятом классе с учительницей литературы. Это к вопросу о роли Учителя в человеческой судьбе.

Майя Михайловна, полная седая дама лет за пятьдесят, с лицом озорной девчонки, в круглых огромных очках, за которыми восторженно хлопали серые глаза, буквально ворвалась в наш класс со звонком. Бросив сумку на учительский стол, она села верхом на пустовавшую первую парту и весело оглядела нас.

– Ну что, мои дорогие троглодиты, будем знакомиться. Я хочу, чтобы каждый встал, назвал себя и сказал, какой писатель у него любимый. А я сделаю выводы, просекаете, о чем я? Начали!

Мы заулыбались. Началось соревнование в остроумии. Кто-то назвал «Колобка», кто-то «Трех поросят». Девчонки, наоборот, щеголяли знанием поэтов Серебряного века и европейцев, типа Ремарка. Я честно назвал Шолохова и Джек Лондона.

– «Тихий Дон» и «Мартин Иден», – уточнил я. – И