то же, что милостыня и наказание, творимые без милосердия, – по отношению к милостыне и наказанию, осуществляемым по закону справедливости.

Человек получил власть причинять добро или зло не только телу, но и душе себе подобных – всей душе у тех, в ком не пребывает Бог, а у остальных – всякой части души, где Он не живет. Если человек, в котором живет Бог, – как облеченный властью причинять зло, или просто по закону механизма плоти, – дает милостыню или карает, тогда то, что он несет в себе, входит в душу другого, через хлеб или через сталь меча. Сами по себе хлеб или железо – чисты, они не содержат в себе ни добра, ни зла и способны безразлично переносить от человека к человеку и одно и другое. Тот, кого несчастье заставляет принимать в милостыню хлеб или же подвергаться удару, – имеет душу, обнаженную и беззащитную одновременно и перед злом, и перед добром.

Есть только одно-единственное средство для того, чтобы никогда не принимать ничего, кроме добра. Это – не абстрактно, но всем сердцем знать, что люди, которые не одушевлены чистым милосердием, являются передаточными колесами в механическом порядке мира таким же образом, как и неодушевленная материя. Ибо все исходит напрямую от Бога – или через любовь к человеку, или через инерцию осязаемой, то есть физической, материи, через дух и через воду. Все, что увеличивает в нас жизненную энергию, есть как бы тот хлеб, за который Христос отблагодарит праведников; все удары, все раны или увечья – это камень, брошенный в нас рукой самого Христа. Хлеб и камень исходят от Христа и, проходя до глубин нашего существа, дают войти в нас Христу. Хлеб и камень – это любовь. Мы должны есть хлеб, а перед ударом камня открываться так, чтобы он прошел в нашу плоть так глубоко, насколько это возможно. Если у нас есть доспех, способный защитить нашу душу от камней, метаемых рукою Христа, надлежит его снять и отбросить.

Любовь к красоте мира66

Любовь к порядку мира, к красоте мира, дополняет в нас ту любовь, которую мы имеем к ближнему.

Она происходит из того же самоотречения, которое есть образ творческого самоотречения Бога. Бог привел в бытие этот мир, где Он добровольно отказывается повелевать, хотя имеет на это власть, но вместо того позволяет править, с одной стороны, механической необходимости, связанной с материей (включая психическую составляющую души), а с другой стороны – свободе воли, которая является существенным свойством мыслящих личностей.

Через любовь к ближнему мы подражаем Божественной Любви, создавшей нас, как и всех нам подобных. Через любовь к порядку мира мы подражаем Божественной Любви, создавшей тот мир, частью которого мы являемся.

Человеку не приходится отказываться повелевать как неодушевленной материей, так и душами, поскольку он и не обладает властью. Но Бог даровал ему воображаемый образ67 этой власти, воображаемую божественность, чтобы, даже будучи творением, он, подобно Творцу, мог обнажаться от своей божественности. Как Бог, сущий вне мироздания, в то же время поистине является его центром, так и каждый человек имеет воображаемое положение в центре мира. Иллюзия перспективы помещает его в центре пространства; подобная иллюзия искажает в нем чувство времени, а другая такая же иллюзия выстраивает вокруг него всю иерархию ценностей. Эта иллюзия затрагивает в нас само чувство существования, по причине сокровенной связи, внутри нас самих, между чувством ценности и чувством бытия: бытие кажется нам все менее и менее плотным по мере удаления от нас.

Мы сами справляемся с пространственной формой этой иллюзии, когда признаём ее обманом воображения. Нам приходится это делать: иначе мы не смогли бы правильно воспринимать ни один предмет, не смогли бы даже выбрать направление, чтобы сделать хоть один сознательный шаг. Тем самым Бог показывает нам пример действия, которое должно преобразить всю нашу душу. Как мы учим детей сдерживать, подавлять иллюзию в ощущении пространства, в той же мере мы должны делать это в ощущении времени, ценности и самого бытия. Иначе мы не будем способны, во всех других аспектах, кроме пространственного, понять хотя бы один предмет, верно направить хотя бы один шаг.

Мы находимся в нереальности, во сне. Отказаться от нашего воображаемого центрального положения, отказаться не только в уме, но и в вообразительной части души, – значит подняться до реального, до вечного, увидеть истинный свет, достигнуть истинного безмолвия. Эта трансформация осуществляется начиная с самого корня нашей чувствительности, в непосредственном восприятии впечатлений чувственных и впечатлений психологических. Трансформация, похожая на то, как бывает вечером на пустой дороге, когда на месте, где, как нам казалось, мы видели фигуру притаившегося человека, мы вдруг обнаруживаем дерево, или в звуке, где слышался шепот, узнаём шелест листьев. Мы видим те же цвета, слышим те же звуки, но не тем же образом.

Освободиться от своей ложной божественности, отречься от себя самих, отказаться воображать себя в центре Вселенной, понять, что все остальные точки мира суть его центры в той же мере, что и мы, но при этом истинный Центр находится вне мира, – все это означает: согласиться с царствованием механической необходимости в материи и с царствованием свободы выбора в каждой душе. Это согласие есть любовь. Лицо этой любви, обращенное к мыслящим личностям, есть любовь к ближнему, а лицо ее, обращенное к материи, есть любовь к порядку мира, или, что то же самое, любовь к красоте мира.

В древности любовь к красоте мира занимала очень важное место в мыслях и облекала жизнь, во всей ее полноте, чудной поэзией. Так было у всех народов – в Китае, в Индии, в Греции. Греческий стоицизм, представлявший собою нечто удивительное, с которым первоначальное христианство имело чрезвычайную близость (прежде всего мысль апостола Иоанна), почти весь целиком был любовью к красоте мира. Что касается Израиля, то некоторые места в Ветхом Завете – в Псалмах, в Книге Иова, у Исаии, в книгах Премудрости – содержат в себе несравненное изображение красоты мира.

Пример святого Франциска показывает, какое место красота мира может занимать в христианской мысли. Не только его стихи есть совершенная поэзия, но вся жизнь его была совершенной поэзией в действии. Например, выбор им мест для отшельнического уединения или для основания монашеских общин сам по себе был прекраснейшей поэзией. Странничество, нищета были для него поэзией; он обнажил себя, чтобы непосредственно касаться красоты мира.

У святого Хуана де ла Крус68 мы также находим несколько замечательных стихотворений о красоте мира. Но, лишь делая