что есть в мироздании и меньше мироздания, – допустимо называть прекрасным, только выводя это слово за пределы строгого значения, распространяя его на предметы, которые имеют лишь косвенную причастность к красоте, которые являются подражаниями ей.

Все эти вторичные красоты имеют огромную ценность – как преддверия, ведущие к красоте всецелой. Но если мы на них и остановимся, они, напротив, закроют от нас ту красоту; они обольстят нас. Больше или меньше, этот соблазн таят в себе все вещи, но в очень разной степени.

На свете довольно много факторов обольщения, совершенно чуждых красоте, но из-за которых, по недостатку различения, мы называем прекрасными те явления, где они обитают. Ибо они обманом привлекают любовь; а все люди называют прекрасным все, что они любят. Все люди, даже самые невежественные, даже самые порочные, знают, что только прекрасное имеет право на нашу любовь. Самые великие, в подлинном смысле слова, это тоже знают. Ни один человек не ниже и не выше способности иметь понятие о прекрасном. Слова, выражающие красоту, исходят из уст любого человека именно тогда, когда он хочет похвалить то, что любит. Люди только лучше или хуже умеют ее различать.

Красота – единственная конечная цель в этом мире. Как очень хорошо сказал Кант, она – целесообразность, не содержащая в себе никакой цели81. Прекрасная вещь содержит в себе благо только сама по себе, во всей цельности, такая, какой она предстает перед нами. Мы подходим к ней, не зная, чего попросить у нее. Она предлагает нам свое собственное существование. Мы не желаем другого, мы уже обладаем этим, но тем не менее нам этого еще хочется. Совершенно непонятно почему. Нам хотелось бы зайти по другую сторону красоты, но она имеет только одну поверхность. Она как зеркало, в котором отражается наше собственное желание блага. Она сфинкс, загадка, до боли томящая нас тайна. Нам хотелось бы насытиться ею, но на нее можно только смотреть, она являет себя только на определенной дистанции. Великая скорбь человеческой жизни заключается в том, что смотреть и есть – суть два различных действия. Только по другую сторону неба, в стране, где обитает Бог, – только там это одно и то же. Уже маленькие дети испытывают эту скорбь: вот они долго смотрят на гостинец и уже почти с сожалением берут его, чтобы съесть, потому что не могут удержаться. Возможно, что пороки, извращения и преступления почти всегда – или даже всегда – по сути, представляют собой попытки «съесть» прекрасное, съесть то, на что можно только смотреть. Первой это сделала Ева. Если она погубила человеческий род тем, что съела плод, – тогда противоположное поведение, то есть смотреть на плод, не пытаясь его съесть, должно быть тем, что спасет человечество. «Две пернатые подруги, – сказано в Упанишадах, – две птицы сидят на одной ветке дерева. Одна клюет плоды, а другая смотрит на них»82. Эти две птицы суть две части нашей души.

Вот почему красота не содержит в себе никакой цели, которую она утверждала бы в этом мире в качестве единственной целесообразности. Ибо в этом мире нет никаких целей. Все вещи, которые мы принимаем за цели, суть средства. Это очевидная истина. Деньги – средство, чтобы покупать, власть – средство повелевать. Так же обстоит дело – хотя это может быть видимо лучше или хуже – со всеми вещами, которые мы называем земными благами.

Только лишь красота не является средством для другой вещи. Только она есть благо само-в-себе, но без того, чтобы мы в нем находили какое-либо еще благо. Она даже кажется не благом, а обещанием. Но дает она только самое себя и никогда не дает ничего другого.

И тем не менее, как единственная конечная цель, она присутствует во всех человеческих устремлениях. Хотя все гонятся только за средствами – ибо все существующее в этом мире есть только средство, – красота бросает на эти объекты яркий луч, который придает им окраску целесообразности. Иначе никто не смог бы иметь ни желания, ни, следовательно, энергии в погоне за ними.

Для скупца вроде Гарпагона83 вся красота мира заключается в золоте. И на самом деле золото, материал чистый и блестящий, имеет в себе нечто от красоты. Исчезновение золота в виде монет, кажется, повлекло за собой также исчезновение подобного рода скупости. Сегодня те, кто собирают, чтобы не тратить, ищут власти.

Бόльшая часть людей, стремящихся к богатству, соединяют с ним мысль о роскоши. Роскошь – вот конечная цель богатства. И роскошь есть то, что представляется людям этого сорта истинной красотой. Она создает окружающую среду, в которой они только и могут смутно почувствовать, что мир прекрасен; так же как святому Франциску, чтобы почувствовать, что мир прекрасен, понадобилось стать нищим странником. И первое, и второе средство были бы в равной степени законны, если бы и в первом, и во втором случаях красота мира постигалась бы одинаково прямым, чистым и ясным способом; но, к счастью, Бог пожелал, чтобы было по-иному. Привилегия дана бедности. Это устроено промыслительно, иначе любовь к красоте мира легко входила бы в противоречие с любовью к ближнему. Однако страх перед бедностью (а всякое уменьшение богатства – и даже его не-увеличение – может ощущаться как бедность) – это, в сущности, страх перед безобразием. Душа, которой обстоятельства не позволяют – хотя бы смутно, хотя бы сквозь заблуждения – чувствовать красоту мира, до самой глубины поражена каким-то ужасом.

Любовь к власти восходит к желанию выстраивать людей и вещи вокруг себя, в больших или малых масштабах; и этот порядок становится желателен под воздействием чувства прекрасного. И в этом случае, так же как в случае роскоши, речь идет о том, чтобы очертить вокруг себя некое ограниченное пространство, которое, однако, многие желали бы непрестанно расширять: обустройство, производящее впечатление красоты мироздания. Неудовлетворенность, стремление к расширению определенно имеет причиною то, что люди желают контакта с красотой мироздания, но то пространство, которое они соответствующим образом обустроили, это – не все мироздание. Это пространство не только не есть мироздание, но закрывает его со всех сторон, как театральная декорация.

Поль Валери в «Семирамиде»84 хорошо показывает связь между тиранической властью и любовью к прекрасному. Людовик XIV, кроме войны, которая была для него инструментом увеличения власти, интересовался только празднествами и архитектурой. Да и сама война, особенно такая, какой она была раньше, некоторым образом живо и остро возбуждает чувство прекрасного.

Искусство – это попытка перенести на ограниченное количество обработанной человеком материи образ бесконечной