все же он ошибается. Сам по себе голос не несет зла. Не будь он рабом, голос господина не причинял бы ему ни малейшей досады. Но поскольку он раб, боль и жестокость ударов хлыста проходят, вместе с голосом, через слух, до самых глубин его души. От этого не прикрыться. Несчастье закрепило эту связь.

Так и человек, считающий себя рабом наслаждения, на самом деле подчинен абсолютному, которое он в нем поместил. Это абсолютное связано с удовольствием таким же образом, как удары плети – с голосом господина. Но здесь связь не является следствием несчастья; в данном случае она есть следствие первоначального преступления – преступления идолопоклонства. Апостол Павел отметил связь между пороком и идолослужением86.

Тот, кто счел, что абсолютное живет в наслаждении, не может не быть порабощен наслаждением. Человек не борется против абсолютного. Тот, кто сумел поместить абсолютное вне наслаждения, обладает совершенным воздержанием.

И разные виды разврата, и использование наркотиков, в прямом или переносном смысле, – все это представляет собой поиск состояния, где красота мира была бы ощутительна. Ошибка состоит именно в поиске особенного состояния. Другой формой той же ошибки является ложная мистика. Если ошибка глубоко проникла в душу, человек не может в нее не впадать.

Вообще говоря, все человеческие склонности – от самых преступных до самых невинных, от наиболее общих до свойственных лишь единицам – привязаны к той совокупности обстоятельств, к той среде, где, как кажется человеку, он имеет доступ к красоте мира. Перевес той или другой совокупности обстоятельств зависит от темперамента, от следов прожитой жизни, от причин, которые очень часто невозможно бывает распознать.

Есть только один случай, хотя и распространенный, когда влечение к чувственному удовольствию не является влечением к контакту с красотой: тот случай, когда удовольствие служит, напротив, убежищем от нее.

Душа ищет контакта только с красотой мира, или, на более высоком уровне, с Богом; и в то же время она от Него бежит. Каждый раз, когда душа от чего-то бежит, она бежит или от отвращения перед безобразным, или от соприкосновения с тем, что поистине чисто. Ибо все, что посредственно, бежит от света87; а значительная часть любой души, кроме тех, которые близки к совершенству, посредственна. Эту часть охватывает паника каждый раз, когда является нечто от чистой красоты, от чистого блага; и она прячется за плотью, прикрываясь ею как завесой. Как воинственному племени для успеха в завоевании бывает по-настоящему нужно прикрыть агрессию каким-нибудь предлогом, – причем совершенно безразлично, насколько предлог серьезен, – таким же образом посредственная часть души нуждается в малейшем предлоге, чтобы бежать от света. Влечение к наслаждению и боязнь скорби предоставляют этот предлог. Также и здесь над душой господствует не наслаждение, а абсолютное, – но не как объект притяжения, а как объект отталкивания. А еще очень часто в поиске плотского наслаждения два движения сосуществуют одновременно, в неразличимом переплетении, – движение, устремленное к чистой красоте, и движение, которое бежит от нее сколь можно дальше.

Итак, во всех случаях все, любые человеческие занятия не обходятся без заботы о красоте мира, проявляющейся в более или менее искаженных и загрязненных образах. Следовательно, во всей человеческой жизни нет такой области, которая полностью находилась бы под властью физической природы. Сверхъестественное втайне88 присутствует везде; в тысяче различных форм повсюду присутствуют и благодать, и смертный грех.

Единственное, что есть общего между Богом и человеческими стремлениями к красоте – несовершенными, бессознательными, подчас преступными, – это красота мира. Христианство не получит реального воплощения, пока не возьмет себе в помощники стоическую мысль, сыновнюю любовь к граду мира, к здешнему отечеству, которое объемлет собою все мироздание. В тот день, когда по недоразумению, которое теперь трудно понять, христианство отгородилось от стоицизма, оно обрекло себя на отвлеченное и урезанное существование89.

Даже самые высокие достижения в стремлении к прекрасному – например, в искусстве или науке – не являются реально прекрасными. Единственная реальная красота, единственная красота, которая может быть реальным присутствием Бога, есть красота мироздания во всей его полноте. Ничто из того, что меньше всего мироздания, – не прекрасно.

Мироздание прекрасно, как совершенное произведение искусства, – если бы могло существовать что-то, заслуживающее такого имени. Но ведь и мироздание не содержит в себе ничего, что можно было бы определить как некую цель или пользу. Оно не имеет никакой конечной цели, кроме всеобщей красоты как таковой. Существенная истина относительно мироздания состоит именно в том, что оно абсолютно не имеет конечной цели. Никакое понятие о целесообразности к нему неприложимо, разве что вымышленное или ошибочное.

Если, прочитав стихотворение, можно ответить на вопрос, почему такое-то слово стоит в нем на таком-то месте, – это означает, что или стихотворение не гениально, или читатель ничего не понял. Если можно на законном основании утверждать, что слово поставлено там, где оно должно было выразить такую-то мысль, или по соображениям синтаксической связи, или ради рифмы, или аллитерации, или чтобы удачно завершить стих, или создать определенный колорит, или по целому ряду соображений в том же роде, – значит, при сочинении автор гнался за эффектностью, но не имел истинного вдохновения. О стихотворении поистине прекрасном можно сказать только так: слово стоит здесь, потому что ему положено здесь быть. А доказывается это тем, что слово стоит именно здесь, и тем, что стихи прекрасны. А то, что стихи прекрасны, означает, что читатель не хочет видеть их другими.

Так искусство подражает красоте мира. Уместность предметов, живых существ, событий заключается только в том, что они существуют и что нам не должно стремиться к тому, чтобы они не существовали или чтобы они были другими. Такое желание будет нечестием по отношению к нашему всемирному отечеству, отсутствием стоической любви к мирозданию. Мы так устроены, что эта любовь действительно возможна; и именно эта возможность называется красотой мира.

На вопрос Бомарше: «Почему именно это, а не что-то другое?»90 никогда не будет дано ответа, потому что мироздание лишено целесообразности. Отсутствие целесообразности есть господство необходимости. Все существующие вещи суть причины, а не цели. Те, кто мнят себя способными различать частные замыслы Провидения, похожи на профессоров, которые проделывают с прекрасными стихами то, что у них называется объяснением текста.

В сфере искусства аналогом этому господству необходимости является сопротивление материи и формальных правил. Рифма посредством отбора слов диктует поэту направление, абсолютно не связанное с последовательностью идей. В поэзии она выполняет функцию, может быть, аналогичную функции несчастья в жизни. Несчастье заставляет нас всей душой почувствовать отсутствие целесообразности.

Если душа направлена на любовь, то чем больше она