– Не сочту.

– То есть филармония или музей тебя устроят?

Лиза, томно подложившая под щеку ладошку и напустившая во взгляд одухотворенной задумчивости, оторопело повернулась к водителю.

– Все! – он выставил руки вперед, словно защищаясь. – Я все понимаю без слов. Не угадал.

– Почему же не угадал?! – торопливо возмутилась пассажирка. – Я очень люблю музеи и все такое, но не на ночь же глядя!

– А что ты любишь на ночь глядя? Расскажи о себе хоть что-нибудь. О чем ты думаешь, стоя у темного окна, когда разобрана постель, когда на небе загораются первые звезды, когда свет фонарей струится по пустынным улицам? – Юра и сам не ожидал от себя подобных способностей к изложению, с удивлением вслушиваясь в свой голос.

Лиза густо покраснела. На ночь глядя она любила пиво с сухариками, но не говорить же об этом столь романтично настроенному кавалеру.

Юре очень хотелось произвести впечатление и даже почитать стихи, но в голову лезла только детская ерунда про «солнечный круг, небо вокруг…».

Оба мучительно думали, как бы упростить внезапно пошедшую по спирали вверх высокопарность общения, но никто не брал на себя смелость, чтобы не опозориться.

Вдоль дома на другой стороне улицы неуверенными шагами продвигался пьяный. Дойдя до очередного столба, он вдруг обнял его и громко, с выражением запел про тонкую рябину, мягко сползая все ниже. Лиза не выдержала и хихикнула:

– Душевно-то как!

– Кстати, – поддержал тему обрадованный Юра. – А не заехать ли нам в караоке-бар? Я петь страх как люблю. Особенно в ванной.

Как ни странно, Елизавета тоже любила петь в ванной. И караоке любила. Она благодарно посмотрела на жизнерадостного пьяного и сдержанно кивнула:

– Караоке – это здорово.

Клиент оказался нудным и непонятливым. Он требовал гарантий и скидок, дотошно выискивая, к чему бы придраться. Только в девятом часу вечера дальневосточный купец наконец сдался, и то только потому, что опаздывал в аэропорт. Они тепло попрощались, и Никольский, с трудом сдерживая пронзительное желание побыстрее дотолкать дорогого гостя до выхода, еще долго и прочувствованно жал ему руку.

Про Анютку он помнил все это время, злясь на то, что теперь он просто вынужден как-то отблагодарить секретаршу, засидевшуюся из-за него на работе.

«Денег ей, что ли, дать? – морщась, как от зубной боли, размышлял он, торопливо влезая в куртку. – Или конфет каких-нибудь купить? Коробку. Большую».

Представив коробку из-под телевизора, набитую барбарисками, он невесело ухмыльнулся.

«Да ладно. Разберемся как-нибудь. Противно, но зато клиента обстриг».

Но едва он открыл дверь в приемную, как ситуация гипертрофировалась до неузнаваемости. Барбарисками было уже не отделаться. Катя сидела на гостевом диванчике, а на руках у нее сладко спала Анечка. Девушка перебирала ей волосы и что-то тихо нашептывала.

Уже открыв рот, Никольский вдруг ощутил предательскую вибрацию мобильного. Сию секунду должна была раздаться веселая трель, поэтому он резко прикрыл дверь и поскакал прочь от помещения, как вспугнутый сайгак, одновременно выуживая телефон.

– Антон, – голос у Ирины был холодный, почти металлический. – Где ты?

– На работе, – почему-то покорно сообщил он вместо какого-нибудь хамского выпада.

– Ириша, ты скоро? – донесся из трубки едва различимый мужской голос, и у Антона вся кровь бросилась в лицо, полыхнув по щекам.

– А ты где? В театре?

– Нет. Я дома. Приезжай быстрее, поговорить надо.

Ничего не ответив, он отсоединился. Пальцы предательски тряслись. Было так мерзко, словно он съел что-то несвежее в общественном месте, а выплюнуть стыдно, надо глотать. Конечно, к этому все шло, но все равно – неожиданно. Внезапно, словно лавина, сель, цунами…

Что это значит для него, для его жизни? Про материальную сторону вопроса он сейчас думать просто не мог, но и в моральном плане Антон ощущал себя мошкой, разъехавшейся по лобовому стеклу машины. Надо было мобилизоваться, но как? Не было ни ненависти, ни растерянности, только вязкая бессознательная пустота. Наверное, так чувствует себя человек, перешагивающий в небытие: только что его окружали звуки, запахи, ощущения, и вдруг – черная дыра, вакуум, бесконечный и безжизненный. Знал ведь, ожидал, тогда почему так тошно? Наверное, следовало самому сделать первый шаг, чтобы сейчас не ощущать себя таким ничтожеством, жалким и выброшенным из жизни.

– Что-то случилось? – шепнула Катя одними губами, чтобы не разбудить девочку. У Никольского была такая перевернутая физиономия, что даже расхотелось отчитывать горе-папашу, потерявшего совесть и забывшего про ребенка. Весь последний час Катя репетировала, как и что именно она скажет Антону. Заняться все равно было нечем, шефы давно ушли, девочка успела наесться шоколада, наиграться в компьютер и рассказать Катерине все про папу, маму и дядю Витю. Катя была не уверена, что сам Никольский про дядю Витю знает, поэтому чувствовала себя причастной к чужой постыдной тайне. Чувство неловкости разбухало, как квасное сусло в теплой крынке. Разумеется, это было не ее дело, но лучше уж ничего не знать, чем скрывать.

– Случилось, – неожиданно для обоих признался Антон. Катя была уверена, что от ее вежливого сочувствия он просто отмахнется, как от надоедливого комара, а сам Никольский никогда не замечал за собой склонности плакаться малознакомым людям. Тем не менее тема повисла в воздухе.

– Я могу помочь? – осторожно спросила Катерина. Она не была уверена, что хочет ему помогать. А скорее даже – уверена, что ее помощь отвергнут. Такие самовлюбленные, знающие себе цену мужики любят строить из себя сильных и независимых. В обычных жизненных ситуациях они, как правило, оказываются трусами и слабаками. Вряд ли Никольский – исключение.

Антон представил, как по его квартире ходит незнакомый мужик, наверняка в хозяйских тапках и скорее всего – не в первый раз. Вот они сидят с Ириной за столом в кухне или в гостиной, а он стоит перед ними, мнется, в меньшинстве, в растерянности, униженный, отвергнутый. Жизнь – как детская игра в прятки. Кто первый увидел, кто первый добежал. Он не успел первым сказать: «Прощай». Казалось, что это не так уж важно. А в результате оказалось, что быть человеком, которому говорят это самое «Прощай», чертовски унизительно. Как будто скакал на коне, весь в белом, с перьями на шляпе, и при всем честном народе свалился в лужу с веером брызг и жалким вскриком.

– Тебя когда-нибудь предавали? – вопросом на вопрос ответил Никольский. Они разговаривали шепотом, чтобы не разбудить ребенка, и из этого шепота рождалось хрупкое доверие, как будто у них теперь был один секрет на двоих.

Катя не хотела с ним откровенничать. Любое доверие имеет свои границы. Есть вещи, которые вспоминать слишком больно, словно срывать повязку с зажившей раны. Она лишь пожала плечами, скорее утвердительно, нежели отрицательно.