– Как же он может донести? Ведь он убежал!

– Да нет! Этот старый болван его продал и со мной даже неподелился, так деньги зря и пропали.

– Продал? – говорю я и начинаю плакать. – Как же так… ведьэто мой негр, и деньги тоже мои… Где он? Отдайте моего негра!

– Негра тебе никто не отдаст, и дело с концом, так чтоперестань хныкать. Послушай-ка, ты уж не думаешь ли донести на нас? Ей-богу, ятебе ни на грош не верю. Смотри попробуй только!

Он замолчал, а у самого глаза злые, никогда я таких невидел. Хныкать я не перестал, а сам говорю:

– Ни на кого я доносить не собираюсь, да и некогда мне этимзаниматься: мне надо идти искать своего негра.

Видно было, что ему это очень не понравилось: стоит,задумался, и афиши трепыхаются у него в руке; потом наморщил лоб и говорит:

– Вот что я тебе скажу. Нам надо здесь пробыть три дня. Еслиты обещаешь сам молчать и негру не позволишь на нас донести, я тебя научу, гдеего искать.

Я пообещал, а он говорит:

– У одного фермера, а зовут его Сайлас Фе… – и вдруг замолчал.

Понимаете, он сначала хотел сказать правду, а когда замолчали стал соображать да думать, то и передумал. Наверно, так оно и было. Мне онвсе-таки не верил, вот ему и хотелось убрать меня отсюда на целых три дня,чтобы я им не мешал. Помолчал немножко и говорит:

– Человека, который его купил, зовут Абрам Фостер, Абрам Дж.Фостер, а живет он по дороге в Лафацет – это будет миль сорок в сторону.

– Хорошо, – говорю, – в три дня туда дойду. Сегодня же днеми отправлюсь.

– Нет, не днем, а ступай сейчас же, да не теряй времени и неболтай зря по дороге! Держи язык за зубами и шагай побыстрей, тогда тебе от насникаких неприятностей не будет, понял?

Вот этого приказа я и добивался, только это мне и нужнобыло. Мне надо было развязать себе руки, чтобы приняться за Дело.

– Ну, так ступай, – сказал он, – и можешь говорить мистеруФостеру все, что тебе вздумается. Может, он тебе и поверит, что Джим твой негр,– бывают такие идиоты, что не требуют документов; по крайней мере, я слыхал,что здесь, на Юге, такие бывают. А как станешь рассказывать про фальшивоеобъявление и про награду, ты ему объясни, для чего это понадобилось, – может,он тебе поверит. Теперь проваливай и говори ему что хочешь, да по дороге смотридержи язык за зубами, пока до места не доберешься!

Я и пошел, направляясь от реки в сторону, и ни разу неоглянулся; я и так чувствовал, что он за мной следит. Все равно я знал, что емуэто скоро надоест. Я прошел по этому направлению целую милю, ни разу неостанавливаясь; потом сделал круг по лесу и вернулся к усадьбе Фелпса. Я решилприступить к делу сразу, без всякой канители, потому что надо было, чтобы Джимне проговорился, пока эти молодцы не уберутся подальше. А то еще наживешьхлопот с этой братией. Я на них нагляделся досыта и больше не желал иметь сними никакого дела.

Когда я добрался до усадьбы, кругом было тихо, как ввоскресенье, жарко и солнечно; все ушли работать в поле; а в воздухе стоялоедва слышное гуденье жуков и мух, от которого делается до того тоскливо, будтовсе кругом повымерло; да если еще повеет ветерок и зашелестит листвой, то ивовсе душа уходит в пятки: так и кажется, будто это шепчутся привидения, душитех, которые давным-давно померли, и всегда чудится, будто это они про тебяговорят. И вообще от этого всегда хочется самому помереть, думаешь: хоть бы всепоскорей кончилось!

Хлопковая плантация Фелпса была из тех маленьких, захудалыхплантаций, которые все на одно лицо. Двор акра в два, огороженный жердями; адля того чтобы перелезать через забор и чтоб женщинам было легче садиться налошадь, к нему подставлены лесенкой обрубки бревен, точно бочонки разнойвысоты; кое-где во дворе растет тощая травка, но больше голых и вытоптанныхплешин, похожих на старую шляпу с вытертым ворсом; для белых большой дом на двеполовины, из отесанных бревен, щели замазаны глиной или известкой, а сверхупобелены, – только видно, что очень давно; кухня из неотесанных бревенсоединена с домом длинным и широким навесом; позади кухни – бревенчатая коптильня;по другую сторону коптильни вытянулись в ряд три низенькие негритянские хижины;одна маленькая хибарка стоит особняком по одну сторону двора, у самого забора,а по другую сторону – разные службы; рядом с хибаркой куча золы и большой котелдля варки мыла; возле кухонной двери скамейка с ведром воды и тыквенной флягой;тут же рядом спит на солнышке собака; дальше – еще собаки; в углу двора тритенистых дерева; кусты смородины и крыжовника у забора; за забором огород иарбузная бахча; а дальше плантации хлопка, а за плантациями – лес.

Я обошел кругом и перелез по обрубкам во двор с другойстороны, возле кучи золы. Пройдя несколько шагов, я услышал жалобное гуденьепрялки, оно то делалось громче, то совсем замирало; и тут мне уж без всякихшуток захотелось умереть, потому что это самый тоскливый звук, какой толькоесть на свете.

Я пошел прямо так, наугад, не стал ничего придумывать, аположился на бога – авось с его помощью скажу что-нибудь, когда понадобится; ясколько раз замечал, что бог мне всегда помогал сказать то, что надо, если яему сам не мешал.

Только я дошел до середины двора, вижу – сначала одна собакавстает мне навстречу, потом другая, а я, конечно, остановился и гляжу на них,не трогаюсь с места. Ну и подняли же они лай!

Не прошло и четверти минуты, как я сделался чем-то вродеступицы в колесе, если можно так выразиться, а собаки окружили меня, как спицы,штук пятнадцать сошлось вокруг меня кольцом, вытянув морды, а там и другиеподбежали; гляжу – перескакивают через забор, выбегают из-за углов с лаем ивоем, лезут отовсюду.

Из кухни выскочила негритянка со скалкой в руке и закричала:«Пошел прочь, Тигр, пошла, Мушка! Убирайтесь, сэр!» – я стукнула скалкойсначала одну, потом другую; обе собаки с визгом убежали, – за ними разбрелись иостальные; а через секунду половина собак опять тут как тут – собрались вокругменя, повиливают хвостами и заигрывают со мной. Собака никогда зла не помнит ине обижается.

А за негритянкой выскочили трое негритят – девочка и двамальчика – в одних холщовых рубашонках; они цеплялись за материнскую юбку изастенчиво косились на меня из-за ее спины, как это обыкновенно водится уребят. А из большого дома, смотрю, бежит белая женщина, лет сорока пяти илипятидесяти, с непокрытой головой и с веретеном в руках; за ней выбежали еебелые детишки, а вели они себя точь-в-точь как негритята. Она вся просияла отрадости и говорит: