Тем временем положение становилось критическим. Небольшая танковая группа русских прорвалась через линию фронта и подходила к Днепропетровску. Мы непрерывно обсуждали, что можно им противопоставить: у нас не было практически ничего, кроме нескольких винтовок и брошенной пушки без снарядов. Русские приблизились на расстояние около 20 километров и бесцельно закружили по степи. Произошла одна из типичных военных ошибок: русские понятия не имели о своем преимуществе и не воспользовались им. Если бы они вырвались к длинному мосту через Днепр и сожгли его – мост был деревянным, восстановленным с огромными трудностями за несколько месяцев, – то еще на несколько месяцев отрезали бы от зимних складов немецкую армию, расквартированную к юго-востоку от Ростова.

Я по складу характера не герой и, поскольку за неделю своего пребывания на базе не принес никакой пользы, а лишь сократил скудные продовольственные запасы своих инженеров, то решил уехать на поезде, который готовили к прорыву на запад через снежные заносы. Мои сотрудники по-дружески и, пожалуй, с облегчением пожелали мне счастливого пути. Всю ночь мы ползли со скоростью 9—11 километров в час, останавливались, разгребали лопатами снег и снова грузились в вагоны. Когда на рассвете поезд остановился у безлюдного вокзала, мне показалось, что мы уже далеко на западе.

Однако все выглядело странно знакомым: выгоревшие депо, облака пара над несколькими вагонами-ресторанами и спальными вагонами, солдатские патрули… Мы снова были в Днепропетровске. Подавленный, я ввалился в вагон-ресторан и увидел на лицах своих сотрудников изумление и даже раздражение. Оказывается, они всю ночь, не жалея спиртного, отмечали отъезд своего шефа.

В тот же день, 7 февраля 1942 года, самолет, доставивший Зеппа Дитриха, должен был лететь обратно. Капитан авиации Найн, вскоре ставший пилотом моего личного самолета, согласился взять меня с собой. Даже добраться до аэродрома было довольно сложно. При безоблачном небе и температуре чуть выше нуля жестокий ветер расшвыривал снег во все стороны. Русские в ватниках тщетно пытались очистить дорогу от метровых сугробов. Мы уже топтались около часа, когда несколько русских окружили меня и стали что-то возбужденно говорить. Я не понимал ни слова. Наконец один из них подобрал горсть снега и начал растирать мне лицо. «Обморозился», – подумал я, уж это я мог понять из своего горнолыжного опыта. Я еще больше удивился, когда один из русских вытащил из глубин грязной одежды белоснежный, аккуратно сложенный платок и вытер мне лицо.

Часов в одиннадцать самолет тяжело оторвался от едва расчищенной взлетной полосы и взял курс на Растенбург в Восточной Пруссии, где дислоцировалась эскадрилья. Мне нужно было попасть в Берлин, но самолет был не моим, и я был рад, что смог преодолеть значительную часть пути. Так я впервые и совершенно случайно оказался в восточнопрусской Ставке Гитлера.

В Растенбурге я позвонил одному из адъютантов в надежде, что он доложит обо мне Гитлеру и, может быть, Гитлер захочет со мной поговорить. Я не виделся с ним с начала декабря и счел бы особой честью, если бы он перемолвился со мной парой слов.

Один из автомобилей фюрера доставил меня в Ставку. Там я наконец хорошо поел в бараке-столовой, где обычно питался и Гитлер со своими генералами, политическими соратниками и адъютантами. Однако в этот раз его не было. Доктор Тодт, министр вооружений и боеприпасов, приехал к нему с докладом, и они ужинали вдвоем в личных апартаментах Гитлера. Я тем временем обсудил трудности, возникшие у нас на Украине, с начальником службы военных сообщений генералом Герке и командующим железнодорожными войсками.

После ужина Гитлер и Тодт продолжили совещание в расширенном кругу. Тодт появился лишь поздно ночью, напряженный и измученный долгой и, по-видимому, утомительной дискуссией. Он был явно удручен. Я посидел с ним несколько минут, пока он молча выпил стакан вина, так и не услышав о причине его мрачного настроения. В ходе нашей очень вялой беседы он ненароком упомянул, что наутро должен лететь в Берлин, в его самолете есть свободное место и он с радостью возьмет меня с собой, а я обрадовался, что не придется долго трястись в поезде[91]. Мы договорились вылететь рано утром, и доктор Тодт распрощался, надеясь хоть немного поспать.

Вошел адъютант и пригласил меня к Гитлеру. Был уже час ночи, но в Берлине мы часто засиживались с нашими проектами и позже. Гитлер показался мне утомленным и не в настроении, как и Тодт. Обстановка в его комнате была очень скромной, он даже отказался от кресла. Мы поговорили о берлинских и нюрнбергских проектах, и Гитлер явно оживился. Даже обычно желтоватое лицо посвежело. Наконец он попросил меня поделиться впечатлениями о поездке в Южную Россию, задавал наводящие вопросы. Проблемы с восстановлением железных дорог, снежные бури, необъяснимое поведение русских танкистов, пирушки с ностальгическими песнями… Мало-помалу он вытянул из меня все подробности. Когда я упомянул о песнях, он насторожился и спросил о словах. Я вытащил из кармана текст. Он прочитал и ничего не сказал. На мой взгляд, те песни отражали серьезность ситуации, но Гитлер решил, что это происки предателя, пытающегося подорвать боевой дух войск, и с помощью моего рассказа он сможет выследить «оппозиционера». Только после войны я узнал, что он приказал предать военному суду офицера, разрешившего распечатать те тексты.

В этом эпизоде проявилась его постоянная подозрительность. Гитлер закрывал глаза на правду, но думал, что может сделать важные выводы из таких вот случайных наблюдений. Поэтому он всегда подробно расспрашивал подчиненных, даже тех, кто не владел полной информацией. Подобное недоверие, обычно небеспричинное, давно стало его неотъемлемой чертой, и он часто увлекался пустяками. К тому же окружение изо всех сил старалось оградить его от любых источников информации, которые могли бы возбудить его подозрения в том, что на Восточном фронте не все благополучно, и благодаря этой изоляции он не получал необходимых сведений.

Покинув Гитлера в три часа ночи, я попросил передать доктору Тодту, что не полечу с ним. Самолет должен был вылететь через пять часов, а я устал и хотел только хорошенько выспаться. В маленькой спальне я размышлял – а кто из окружения Гитлера не размышлял после двухчасовой беседы с ним? – о том, какое впечатление произвел на него. Я был доволен, я вновь обрел уверенность в том, что мы сумеем воплотить в жизнь наши строительные замыслы, в чем я уже начал сомневаться из-за военной ситуации. В ту ночь наши мечты казались реальностью: мы опять заставили себя поверить в будущее, были бодры и жизнерадостны.

На следующее утро меня разбудил пронзительный телефонный звонок, и я услышал взволнованный голос доктора Брандта: «Самолет доктора Тодта только что разбился, Тодт погиб».

С того момента весь мой мир изменился.

В последние годы я сблизился с доктором Тодтом. Его смерть я воспринял как потерю старшего, рассудительного коллеги. У нас было много общего. Мы оба происходили из зажиточного среднего класса, оба были родом из Бадена, имели техническое образование. Мы любили природу, особенно горы и лыжные прогулки, и оба терпеть не могли Бормана. Тодт неоднократно ссорился с Борманом из-за того, что тот, строя дороги, безжалостно испортил местность вокруг Оберзальцберга. Мы с женой были частыми гостями в маленьком, непритязательном доме Тодта на берегу Хинтерзее около Берхтесгадена. Никому и в голову не приходило, что там живет известный строитель дорог и создатель автобанов.