Пенн встал с колен, сел рядом и взял ее руки в свои. Они менялись местами, Рози это видела. Словно смена караула. Просто потому, что пришло время: она какое-то время побудет сумасшедшей, а он — спокойным.

— Пубертат — это одно, — его голос был раздражающе разумным, — но нельзя допустить, чтобы ей пришлось ненавидеть свое тело.

— Она будет женщиной, — напомнила Рози. — Ей следовало бы к этому привыкнуть.

— Да, ха-ха, но если серьезно…

— Нет, если серьезно! — Рози чувствовала, что срывается на крик, но никак не могла придумать, что с этим делать. — Ты думаешь, Поппи будет единственным ребенком, чувствующим себя преданным собственным телом, проходя через пубертат?! Все подростки чувствуют себя преданными своими телами, когда проходят через пубертат. Думаешь, Поппи единственная, кому будет ненавистна собственная внешность? Все женщины ненавидят. Тело не может оставаться неизменным, но это не то же самое, что сменить картридж в фильтре для воды. Лекарства, другие лекарства, еще лекарства, вся жизнь на лекарствах, операции, то, что невозможно сделать здоровым вне зависимости от операции, — все это огромно. Страшно. Эти вещи таинственны, непредсказуемы, неопределенны. Есть необычные эффекты, побочные эффекты, случайные эффекты. Есть трудные решения, которые невозможно отменить. Есть трудные решения, для принятия которых она недостаточно взрослая. Есть решения, которые просто не следует принимать за человека его родителям. Если она девочка, если в глубине души это ее истина, если ей это нужно, если она этого хочет, если она должна, если она уверена, то — да, разумеется, да, слава богу, да, мы будем поддерживать ее, и помогать, и делать все, что в наших силах, и многое из того, что пока не в наших силах, но придется выяснить, как это сделать, как мы уже делали, как мы делаем для всех наших детей! Но легче?! Ей было бы легче быть мальчиком. Так что, если она сомневается, если она на перепутье, эту информацию ей следует знать.

Дело не в том, что Пенн не понимал всего этого. Дело в том, что ему было все равно. Блокаторы были как волшебство, как детский ответ на детскую молитву: просто заставь это прекратиться, просто выключи это. Блокированные дети не превращались в людей, которыми не были, не скрывались, не отчаивались, не стояли на песке, заклиная море, пытаясь остановить прилив. Они не отравляли и не кромсали тела. Не выбирали вместо перемен смерть. Клод был мальчиком, у него был пенис, он должен был вырасти мужчиной, но Поппи не была обязана это делать. Блокаторы означали, что время, когда Поппи была Клодом, безвозвратно миновало и больше никогда не всплывет на поверхность. Она могла оставаться ребенком-Поппи до тех пор, пока не сможет стать взрослой-Поппи, Поппи-целиком. Пенн понимал все осторожные медицинские доводы Рози. Но они были ничто в сравнении с силой волшебства.

— Она демонстрировала хоть какие-то признаки, — Пенн постарался не говорить снисходительным тоном, — что, возможно, захочет вернуться к прежнему?

— Я не представляю, как бы она это поняла. — Рози ответила на другой, непроизнесенный вопрос. — Она даже не помнит Клода. Поппи — это то, что нормально. И не просто Поппи, а Поппи с пенисом. Этот пенис значит для нее так же мало, как локоть. Тому, что составляет фокус всего предстоящего и вершину проблем, она не придает никакого значения. Он не символизирует для нее мужественность. И знаешь, что еще?

— Что?

— Вскоре он станет для нее не просто непримечательной частью тела. Ощущения будут становиться все лучше и лучше. С ним будет интересно играть. И он тоже принадлежит ей. Я не хочу, чтобы она плохо к нему относилась. И не хочу у нее его отбирать.

— Она девочка, Рози! Девочка. Посмотри на нее. Послушай ее. Она не рыба. Она не может быть тем и другим одновременно. Ей не обязательно поочередно меняться. Или, может быть, она — тот другой вид рыбы, о котором рассказывала. Поначалу она была мужчиной, но потом трансформировалась: изменились краски, узоры, биология, роли и отношения — всё. Кем бы она ни была, сейчас она женщина. Полностью.

— Предпубертатная женщина.

— Да?

— И иногда именно тестостерон заставляет людей казаться мужчинами, чувствовать себя мужчинами, быть мужчинами, — сказала Рози-врач. — А ты — ты хочешь блокировать его!

— Я не этого хочу.

— Этого, Пенн. Вот что означают твои возражения против того, чтобы я говорила ей, что она все еще может передумать.

— Я ничего не хочу! Я хочу… я только хочу поступить так, как лучше для нее.

— Я тоже. Конечно, я тоже. Если бы еще знать, как именно. Но, к сожалению, это превосходит набор моих профессиональных навыков. Это уже не прогностика. Это предсказание будущего. Нам нужен ясновидец, а не врач.

— Зато это входит в набор моих навыков, — сказал Пенн.

— Ты умеешь видеть будущее?

— Это прерогатива сказок, а не больниц.

— Сказки — более приятное местечко, — согласилась Рози, — вот только не реальное.

— Конечно, реальное, — заверил Пенн.

Но Рози повернулась на бок и уснула.

Когда раздался телефонный звонок, Рози была в кабинете с шестидесятидвухлетней пациенткой, которая жаловалась на боль в колене. Она это делала с тех пор, как Рози познакомилась с ней четыре года назад. Женщина была бегуньей. Пробегала по пятьдесят, шестьдесят, семьдесят километров в неделю. Бегала каждый день. В некоторые дни по два раза. Бегайте меньше, говорила Рози. Через день вместо бега плавайте, занимайтесь йогой или силовыми тренировками. Пробегайте вдвое меньшую дистанцию и добирайте остальное ходьбой, велосипедной прогулкой или, черт побери, посидите и почитайте книжку. Но пациентка бегала еще больше. И колени болели все сильнее. Рози давно выучила этот разговор наизусть и была на середине той части, которая начиналась со слов «когда мы стареем, соединительная ткань суставов начинает разрушаться», когда Ивонна постучалась в дверь.

— Я с пациенткой, — бросила Рози.

— Это Поппи, — сказала она.

— По телефону?

— Да.

— Это срочно?

— Говорит, что нет, — многочисленные дети и внуки, не говоря уже о тридцати четырех годах работы в кабинетах врачей, настроили барометр срочности Ивонны идеально точно, — но меня-то не обманешь.

Когда Рози взяла трубку, Поппи молчала. Рози слышала ее дыхание — и только.

— Поппи?

Нет ответа.

— Поппи! Ты меня слышишь?

Нет ответа.

— Милая, с тобой все хорошо?

Ничего.

— Золотко! Ты меня пугаешь.

И тогда на другой стороне линии, едва-едва слышным шепотом на выдохе, из темноты, которая была где-то очень-очень далеко, Поппи проговорила:

— Мама. Они знают.

Рози не спрашивала, чтó, — она поняла. Она не спрашивала, как, — это пока не имело значения. Она спросила — кто. Кто знает?