— Вот почему деление в столбик называется «длинным делением» — потому что оно длинное.

Никто не засмеялся. Потом кто-то сказал:

— Вот и у Поппи есть длинный столбик. — И все расхохотались.

И тогда-то она собрала учебники в сумку и прямо посреди урока математики вышла из класса, прошла по коридору параллели пятых классов, вышла из дверей школы и позвонила маме.

Рози ожидала слез, воплей и водопадов соплей, но вместо этого на пути домой получила молчание, а давить не стала. Когда они вошли в дом — в то время, когда Рози следовало еще быть на работе, когда Поппи следовало еще быть на математике — Пенн бросил один взгляд на жену и дочь и понял, чтó случилось; во всяком случае, форму, если не содержание. Обе выглядели больными, пепельно-бледными, но он видел, что это не грипп, поскольку Поппи не желала смотреть ему в глаза, а глаза Рози в миг их встречи подтвердили всё. Они позволили Поппи одной подняться в комнату и тихо, душераздирающе тихо закрыть за собой дверь.

— Как? — спросил Пенн.

— Не знаю, — ответила Рози.

— Как она?

— И этого не знаю.

— Что делать?

— И этого тоже.

На самом деле, «как» было не важно, но они все равно хотели знать. Может, кто-то заглянул в туалетную кабинку в школе? Директор намекнул одному из учителей, который все понял и сказал другому учителю, которого подслушали в учительской? Или десятилетние обитатели мира Поппи оказались несколько проницательнее, чем их считали?

Или кто-то рассказал?

Они созвали семейное совещание. Не было смысла притворяться перед Поппи, что это ерунда, подумаешь, большое дело. Она жила в эпицентре случившегося, и ее было не обмануть. Не было смысла вести себя так, словно это разоблачение не меняло всю их жизнь, потому что эта жизнь уже изменилась. Не было смысла бросаться обвинениями, но это не означало, что не стоит задать вопрос. Кто-нибудь хочет сознаться в признании, разоблачить свое разоблачение, переступить через свое преступление? Никто не хотел.

— Я буду домашним репетитором, — заявил Бен, — пока вы не подготовитесь к колледжу. Потом сможете начать все заново. Снова.

Ру закатил глаза. Пенн нажарил блинчиков на ужин, которые ели без большой охоты, но это как раз было нормально, поскольку он знал, что требуется пища не телесная, а душевная — сказка. Ничто так не помогает сделать собственную жизнь менее ужасной, чем какой-нибудь другой несчастный ребенок, которого варят заживо, или съедают, или превращают в дерево. Ничто не сравнится с обещанием волшебства исправить даже то, что, кажется, никогда не сможет быть исправлено.

Пенн никогда не скрывал, что приключения Грюмвальда отражают жизнь его детей. Сказки, в конце концов, тонкостью не отличаются, а подростки проигнорируют мораль, если им позволить. Грюмвальд в последнее время часто занимался безопасным сексом (сексом, который был тем более приятным, потому что он ждал и воздерживался, пока не нашел настоящую любовь). Он поступил в колледж, трижды вычитав заявление и не пойдя в кино с Кайенн вечером накануне экзаменов. Если бы Пенн знал мораль этого чудовищного школьного дня Поппи, то Грюмвальд и Стефани могли бы эффективно преподнести ее, но поскольку он не знал, то начал с конца и пошел к началу. Иногда тайны выплывают наружу; иногда кажется, что наступает конец света; каким-то образом все наладится.

— Принцесса Стефани пошла на свидание с партнером Грюмвальда по учебе, Ллойдом… — начал Пенн.

— Ллойд? — перебил Ру. — Никого давно не называют именем Ллойд, папа.

— То есть против Ллойда ты возражаешь, — проронил Бен, не отрываясь от телефона, — а с Грюмвальдом, по-твоему, все норм?

Пенн не обращал внимания. Сказка сегодня была не для них, а для Поппи.

— Принцесса Стефани и Ллойд ужинали в приятной обстановке. Но, после того как им принесли закуски, дверь ресторана распахнулась, в нее влетел порыв холодного ветра — такого холодного, какого Стефани никогда не ощущала, более холодного, чем может быть настоящий, — и стало понятно, что что-то случилось. Внутрь шагнула фигура в вуали и темном плаще. Огни погасли. Свечи мигом потухли. Воздух в зале сгустился, как вязкая слякоть, и принцесса Стефани начала задыхаться, запаниковала и даже не заметила, что никому другому в ресторане, похоже, ничуть не трудно дышать, видеть, да и свечи в порядке. Фигура в плаще все приближалась и приближалась, и оказалось, что это ведьма. Та самая, что много лет назад велела Грюмвальду добыть волосы ночных фей. Та самая, что дала Стефани волшебные бобы, когда они ей были нужны. Ведьма наклонилась и сказала: «Я знаю, кто ты», — и Стефани испугалась и ответила: «Я — принцесса Стефани». Но ведьма произнесла: «Я знаю твои секреты и расскажу их всем», — а принцесса Стефани…

— Нет! — выкрикнула Поппи.

Ригель опустил учебник истории и взглянул на сестру.

— Это всего лишь сказка.

— Мне не нужна эта сказка, — сказала Поппи. — Я хочу спать.

— У нее счастливая концовка, — в отчаянии пообещал Пенн. — Принцесса Стефани рассказала Ллойду свои секреты. Ллойд узнал о ней всё — но она ему не разонравилась. На десерт у них были взбитые сливки.

Поппи сказала:

— Ненавижу счастливые концовки.

— Никто не ненавидит счастливые концовки, — возразил отец.

— Они такие фальшивые!

— Это волшебная сказка.

— И что? — Она казалась такой усталой, какой Пенн ее никогда не видел.

— И то, что ей положено быть волшебной и удивительной. Ее положено придумывать.

— Да, но если она ненастоящая, в чем смысл? — Поппи утерла слезы с уже припухших глаз.

— О детка, — прошептал он, — она настоящая.

— Ты только что сказал, что она придуманная.

— То, что она придумана, еще не означает, что она ненастоящая, — ответил Пенн. — Придуманная реальность — самая сильная на свете.

— Это был я… Мам? Пап? Вы не спите? Это был я.

Они не спали. Не могли. Просто лежали вместе в темноте, повернувшись друг к другу, невидящие, неспящие.

— Это был я. — Бен говорил шепотом отчасти потому, что была середина ночи, а отчасти потому, что это было слишком ужасно, чтобы говорить в полный голос. — Я рассказал Кайенн. Еще летом. Я сказал, чтобы она никогда никому не говорила, что бы ни случилось. Она поклялась. Она была очень… убедительна. Я не могу поверить, что она рассказала. Мне не следовало доверять ей.

Как бы ни повернулись дела, Бен был прав насчет последнего. Он признался, что рассказал, но не признался, что сделал это ради того, чтобы она полюбила его в ответ (он так об этом не думал). Он не признался, что на самом деле не любил ее по-настоящему (он тогда этого еще не знал). Он опустил ту часть, где был секс. Но рассказал остальное.

Воспитание в темноте — оно помнилось Рози с тех пор, как дети были младенцами. Посреди ночи все было неизмеримо труднее. В темноте невозможно было четко разглядеть оттенок кожи, ясность глаз. Когда они плакали днем, то даже из другой комнаты понятно, была ли боль физической или эмоциональной, следует ли обращать внимание или игнорировать. Но после полуночи все крики были криками ужаса, все вызывали переполох. Отчего им жарко — повышенная температура или спросонья? Растерянность — кошмар или предчувствие? Может, кто-то действительно прячется в шкафу? Пациентов, разумеется, нельзя лечить в темноте, но Рози всегда представлялось, будто отделение неотложки так хорошо освещено потому, что днем страх не мог подобраться поближе, и царила точка зрения разума. В темноте правдивыми казались только страшные истории.