торчало короткое, добротно оструганное древко копья – наконечник вошел в грудь на всю длину… В голове у меня сам собою всплыл термин, который военные недолюбливает. Неизбежные потери. И ведь без них часто не обойтись…

Я бросил дубину, только сейчас убедившись, что ухитрился не оцарапать и не ссадить ладони о корявые сучки. Но не ощутил ни малейшей победной радости – не бывает ее, когда случаются неизбежные потери. А ведь я его едва замечал, как не замечают мебель или облака над головой… или отдельных бегущих в атаку пехотинцев…

Грайт приблизился ко мне размашистыми, какими-то деревянными шагами и, ничуть не изменившись в лице, вонзил меч в спину корчившегося в траве разбойника. Вопль моментально оборвался, но тело еще несколько секунд корчилось. Получивший дубиной по башке не шевелился, похоже, с ним все было кончено, – отчего я не испытывал ровным счетом никаких эмоций и чувств. К чему они, если убил врага, собиравшегося убить тебя? Не первого и, думаю, не последнего…

Грайт наклонился, вырвал с корнем пучок травы, сколько в ладонь влезло, принялся тщательно вытирать клинок.

– Неплохо, Костатен, – сказал, усмехнувшись одними губами. – Знаешь толк…

Я ничего ему не ответил, стоял, уронив руки, озираясь в совершеннейшем ошеломлении. И было от чего…

Крови было много – на клинке Грайта, расплывавшиеся широкие пятна на телах убитых, на траве…

Но повсюду, куда ни глянь, она была синяя! Цвета ясного неба, девичьих глаз, лазури на полотнах художников. Не красная, к виду которой я уже притерпелся, а ярко-синяя…

– Что с тобой? – озабоченно спросил Грайт. – Ты на себя не похож…

– Кровь… – только и смог я выдавить, не испытывая никаких чувств, кроме тягостного удивления.

Похоже, он понял. Сказал как-то очень буднично:

– Ну да. У всех в нашем мире кровь синяя, у людей и у животных. Это в вашем мире кровь красная… на наше счастье. Потому что люди с синей кровью падают замертво, стоит им коснуться Изгороди. А для людей с красной кровью Изгородь не опаснее, чем для нас туман. Теперь ты понял, почему нам необходимы люди с красной кровью? – и покривил губы. – Какого цвета кровь у ватаков, никто не знает… хотя страстно хотелось бы узнать… – И прищурился: – Твое отношение к нам как-то изменилось?

– Нисколечко, – ответил я, все еще пребывая в нешуточном смятении. – Просто очень уж удивительно…

– Ну вот и хорошо, – сказал он бесстрастно. – Иди успокой Алатиэль, чует мое сердце, у тебя это получится лучше, чем у меня, к которому давно прилипло прозвище Свинцовый Монумент. Первый убитый твоей рукой. Ну да ты сам знаешь, что тебе растолковывать…

Кони прядали ушами, похрапывали, беспокойно переступали с ноги на ногу, – я тоже чувствовал запах крови, который невозможно ни с каким другим спутать. Совершенно тот же запах, хоть цвет, как оказалось, другой…

Я подошел к Алатиэль. Она так и стояла – в лице ни кровинки, глазищи в пол-лица, как на иных старинных портретах зари живописи. Я был немного растерян, не зная, как подступиться с утешениями и что сказать. Некоторым – сам видел – прекрасно помогала парочка хлестких оплеух, но с ней не тянуло применять эту панацею. В конце концов я сказал как мог мягче:

– Алатиэль, возьми себя в руки, нам нужно ехать дальше, все кончилось….

Алатиэль еще раз глянула на мертвехонького покойника (получившего, как я с ходу определил, клинком прямехонько в сердце), передернулась, разжала пальцы (меч воткнулся в землю, покосился, но не упал), шагнула ко мне, прижалась всем телом, гибким и сильным, спрятала лицо у меня на груди, закинула руки на шею. Ее плечи и все тело содрогались, но не похоже, что она плакала. И позывов к рвоте я не заметил – иных, и крепких мужиков, в таких вот ситуациях выворачивает наизнанку, и в этом нет ничего стыдного. Я, правда, после своего первого не блевал, но долго проторчал в мерзкой оцепенелости…

Чуть неуклюже погладив ее по голове, я сказал, насколько мог задушевно:

– Жизнь такая, Алатиэль, иногда или ты, или тебя… Не было другого выхода…

Она долго молчала, припав щекой к моей груди, уже не дрожала всем телом – и наконец вскинула голову, уставилась мне в лицо совершенно сухими, сердитыми глазищами:

– И впредь буду убивать каждого, кто встанет на пути! Оказалось, это не так уж трудно…

Высвободилась, стояла передо мной, все еще с горестным лицом, но уже не такая бледная, на щеки медленно возвращался прежний румянец, мысленно я ее похвалил – как уже понял раньше, твердая девочка, далеко пойдет, не завидую тому, кто рискнет заступить ей дорогу с мечом в руках…

– Спасибо… – сказала Алатиэль почти обычным голосом. – А сейчас, пожалуйста, оставь меня, мне нужно побыть одной…

Выдернула из земли меч, загнала его в ножны и опустилась в траву, села, обхватив руками колени, глядя куда-то сквозь весь этот ужасный жестокий мир.

Перешагнув через покойника, как через бревно, я отошел к Грайту, стоявшему над телом Лага и в самом деле этаким свинцовым монументом, с застывшим лицом и скрещенными на груди руками. В мою сторону он не смотрел, но, несомненно, отметил мое присутствие, потому что сказал негромко:

– Он был моим молочным братом, сын моей деревенской кормилицы. И он прекрасно знал, на что шел и чем рискует…

Я молчал – понимал, что любые мои слова ему не нужны.

– Как там Алатиэль?

– В общем, неплохо, – сказал я. – Ни слез, ни истерик, быстро овладела собой…

– Я в ней не сомневался, – сказал Грайт бесстрастно. – Вот только не могу похоронить моего молочного брата как надлежит, в этой глуши нет необходимого… Но и нельзя оставлять возможным ищейкам никакого следа…

Он отошел к лошадям, я остался стоять. Алатиэль сидела в прежней позе. Копье из груди Лага Грайт уже выдернул и бросил рядом. Лицо его молочного брата понемногу приобретало ту восковую бледность, которой я уже навидался. Тот, кого я приложил дубиной, не шевелился – ему уже было все равно.

Грайт вернулся с пузатой баклагой, постоял над телом, произнес без выражения:

– Да унесут тебя скакуны Артейи в Безмятежные Равнины…

Осторожно – осторожнейше – обернув длинную пробку носовым платком, низко склонился над телом и стал, опять-таки осторожнейше, поливать его тягучей жидкостью темно-синего цвета, от лба до подошв. Бросил пустую флягу, проворно отступил на пару шагов. Запах неведомой жидкости, резкий и довольно противный, забил все еще стоявший над поляной запашок свежепролитой крови. Синей крови.

Над телом поднялись словно бы струйки полупрозрачного дыма, синеватого, не колыхавшегося