— Не ерепенься. Мы с тобой — не такой уж плохой тандем. Понимаю, что не просто все складывается, но между двумя самостоятельными и активно мыслящими людьми так получается всегда. Только дуракам легко. Кстати, как дела с гарантийным письмом?

— Ну ты силен. После всего сказанного…

— А что сказано? Ты просто никак не можешь научиться различать дело и личные отношения. Письмо — это бизнес. Оплачиваемый бизнес.

— Ты прав в одном. Для меня никогда не существовало дела без личных, заметь, порядочных с моих позиций человеческих отношений. Я не собираюсь менять в этом свои принципы. Сейчас я наконец понял, что в отношениях с тобой все время шел на недопустимые компромиссы с совестью. Больше этого не произойдет. Не хочу стать таким, как ты. Даже если мне посулят за это золотые горы. Деньги, Гриша, важны, но разменивать себя из-за них я не буду. А дела… Дела надо делать с близкими по духу людьми. Это не ты. С тобой я даже в сортир вместе не зайду. Все части тела хочется помыть.

— Ну что ж… Смотри, не ошибись. Нажить врагов легко. Потом становится трудно.

— Это ты — враг? А что, ты был другом? Я твои слова даже как угрозу не воспринимаю. Знаю: поступишь лишь так, как диктует тебе твое дело. На эмоции и войну ты не способен. Ведь дело может пострадать. Если для дела потребуется жрать дерьмо, то ты его будешь жрать. Я тоже ради достижения цели готов на многое, но не на все.

— Не тешь себя. Ты такой же.

— Нет, хотя бывает, что, как все, малодушничаю. Стыдно, но бывает. Ты знаешь, тогда в бане именно это произошло. Я искал оправдания и в социализме, и в обстоятельствах, но потом просто осудил себя и сделал выводы. Случись это сейчас — я бы тебя укусил. Ведь загнанная в угол собака либо писается, либо кусается. Я решил, что всегда буду кусаться. Учти это…

Родик хотел еще что-то сказать про свои догадки о происхождении «правления», но передумал и, недобро посмотрев на Айзинского, покинул кабинет.

После удара, нанесенного Борей Центнером, он был внутренне готов к такому повороту событий. Однако, несмотря на это, он впервые испытал чувство унизительной беспомощности. Не зная, как быть, он, чтобы не показать свою растерянность сотрудникам, вышел на улицу.

По-весеннему светило солнце. Снег уже растаял, оголив заваленную мусором прошлогоднюю траву. Этот мусор на траве потом долго виделся ему в снах. Они, цветные и какие-то тягуче-беспокойные, заставляли его проснуться и некоторое время находиться в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием.

Родик, присев на край пыльной скамейки, попытался разобраться в произошедшем.

«Меня просто пнули ногой, как чужую дворовую собачонку, даже не побоявшись, что она в ответ куснет, — подумал он, — а я слабо гавкнул, поджал хвост и ушел. Если же перейти с образного мышления на нормальное, то Гриша легко растоптал все, что связывало нас и составляло, во всяком случае, для меня, смысл жизни. То, чему я отдавал всего себя, не считаясь ни со временем, ни с деньгами, ни с личными и семейными интересами… Жизнь, конечно, продолжается, и дел очень много, но как после такого урока строить отношения с людьми? Могут ли быть вообще дружеские, партнерские, а в широком смысле — и человеческие отношения в этой новой, коммерческой среде? Неужели в этой работе не существует ни чести, ни чувств, ни даже общепринятых принципов поведения? Неужели то, что писали в советской агитке о капитализме, в целом правильно? Человек человеку — волк, а не друг и товарищ. Вопросы, вопросы… Если ответы на них положительные, то жизнь может превратиться в кошмар. Лучше пока об этом не думать. Думать надо о настоящем…»

Он много отдал бы за то, чтобы больше никогда не общаться с Айзинским, но осознавал, что это невозможно. Слишком все переплелось и в финансовых, и в производственных, и в личных отношениях. Надо было вырабатывать порядок раздела бизнеса. Причем срочно, но Родик не находил в себе сил заняться этим сейчас. Ему хотелось кому-то выговориться в надежде, что внутренняя обида и унизительная пустота пройдут, а присущая ему самоуверенность вернется. Удивительно, но поговорить было не с кем.

Друзья детства его не поймут, они далеки от перестроечных явлений. Пашка еще и высмеет. Какого-нибудь Фейхтвангера посоветует почитать, а потом скажет: «Да плюнь на все. Ты ученый. Тебе ли не знать, что над всем властвует только расчет? Брось все, давай уедем из этой варварской страны! Там тебя если и обломают, то культурно, с традициями и не бесплатно».

Институтские уже давно перестали ему сочувствовать, их посещает идиотская зависть. Да и сам он не хочет с ними общаться. С оставшимися партнерами говорить еще рано, можно навредить. От жены ожидать какого-либо участия не приходится. Окса вообще ничего не понимает. Обе, очевидно, будут поддакивать и сожалеть, а от этого станет еще хуже. Можно, конечно, в баню сходить. Там выслушают, кого надо осудят. Обязательно постараются встать на его сторону. Выскажут массу предложений. Кто-нибудь посоветует набить этим жидам морду, поправившись при этом, что евреи хорошие, а вот жиды плохие, и надо различать, кто есть кто. Можно напиться. Сергей с Володькой — всегда готовы. Успокоят по полной, так что с утра из головы точно все выпадет…

Родик вдруг понял: он одинок, несмотря на то, что окружен огромным количеством людей, многие из которых считают его другом или близким человеком. От таких мыслей ему стало еще противнее. Он впервые всерьез усомнился в правильности выбора своего нового жизненного пути. Впервые Родик захотел залезть в какую-нибудь дыру и в одиночку без закуски нажраться.

«Вот так и становятся алкашами, — резюмировал он. — Совсем дошел. Надо взять себя в руки. Непоправимых ситуаций нет. Гриша еще пожалеет, он, похоже, теперь тоже один… Семеро одного обедать не ждут, а смелый и один ест. Засел во мне пережиток социализма — коллективизм. В этом новом мире надо рассчитывать только на себя. Подчинять себе ситуацию. Думать о том, что будет, если вокруг лишь враги или, что одно и то же, безразличные люди. Враги даже, может быть, лучше. Один в поле — очень даже воин. Одиночество — не беда. Это скорее дар, позволяющий не оглядываться на авторитеты и ложные догмы, творить новое, созидать себя, свое окружение, а если надо, то и пустоту. Пустота лучше, чем окружение, которое тебя не понимает или тобой пренебрегает…»

За размышлениями Родик не заметил, как на скамейку подсел мужчина и что-то сказал ему. Родик не понял и переспросил.

— У вас не будет нескольких рублей? Хлебушка купить?

Родик, приходя в себя от философствования и самокопания, оглядел попрошайку — мужчину преклонного возраста.

Одет тот был вполне прилично. Не новое, но чистое демисезонное пальто из когда-то дорогого драпа, вязаное кашне, глубокий берет, из-под которого сверкали глаза с живой лукавинкой; аккуратно подстриженная бородка придавала человеку сходство с вождем пролетариата Лениным.

— А что, зарабатывать не удается? — в свою очередь спросил Родик.

— Я художник. Когда-то работал с Кукрыниксами, много публиковался, а сейчас никому не нужен. Вы не подумайте, я не алкаш, выпить могу, конечно, но деньги на водку не прошу. Я ведь уже в том возрасте, когда вагоны разгружать, как бывало в молодости, не по силам. А пенсия… Я, конечно, получаю, но ее с трудом хватает, а в этом месяце меня попросили выставку моих старых работ сделать. Тут недалеко, в библиотеке. Надо было кое-что подправить, обновить, рамки опять же… Вот деньги неделю как кончились. Не верите? Пойдемте, покажу выставку. Вы не подумайте, я не попрошайка. Просто к вам у меня какое-то доверие образовалось…