Мы отправились дальше мимо развалин монастыря, продрались сквозь высокотравье, бесконечную поросль осины, и по узкому перешейку вышли к солонцам. Ябуров достал две пачки соли, высыпал все в яму, я наносил воды в пакете и залил. Мы отошли метров на сто, поставили палатку и начали готовиться ко сну без костра, без горелки; похрустели огурцами, доели хлеб, выпили чаю из термоса. Там и тогда, почему-то вдруг именно с Ябуровым, впервые за долгое время, я решил поговорить откровенно и о себе, и о Миле. Рассказал ему все: и что странная выходит жизнь, и что вижу жену только в путешествиях, и она не хочет приезжать ко мне, и ни ума, ни сердца не приложу, что делать. Я не нуждался ни в совете, ни в оценке, просто надо было выговориться; каждый из нас такое порой чувствует.

– А не все знают, что любовь и жизнь – они могут не вместе идти. Любовь – это же душа, а душа – она же с Богом, там, где его след. Знаешь, как у Бёрнса: сердцем в северном нагорье, но не здесь. Вот думаю, что Онегин Татьяну полюбил сразу и душу при ней оставил, а сам того не понял, потом вернулся – гляди, душа-то вот, туда указывала, а жизни уже не будет, потому что сам не разгадал да чужую душу загубил, а свою потерял.

– Это вы глубоко… И такой прогноз мне не нравится.

– Да это не предсказание никакое. Пережитое, прожитое.

И Василий Владимирович рассказал о своей любви. Давно, было ему еще лет двадцать пять, он влюбился в Рочеву, в библиотекаршу, и замуж позвал, и все бы ладно, да она призналась, что не может иметь детей, это ей было известно твердо, и ничего с этим не поделаешь. Сам Ябуров – сирота, и детей он очень хотел, без них никак себе жизни не представлял, и Рочева это знала. Она его отпустила; он женился на другой, на достойной, замечательной женщине, но любви такой, как к Рочевой, к ней не испытывал, и прожил с ней жизнь, и родил двоих детей, и похоронил уже супругу, а Рочева так и не нашла себе никого. Библиотека стала местом их встреч, но ничего между ними не было, Ябуров просто приходил, и с детьми приходил, и поначалу думал, что она неверно его поймет, посчитает, что он так дразнит ее, издевается, но Рочева все верно поняла – он делился с ней счастьем, которого они не узнают вместе, и сам так показывал, что тоскует, и он как-то решился и признался ей: чувствует, что с ней поступил подло, и это его мучает, и они поплакали вместе, и между ними появилась связь, какая-то высшая, крепчайшая.

– А почему вы сейчас замуж ее не позовете?

– Миша, давай-ка спать.

Затемно разбудил меня. Мы вылезли из палатки, и я хотел было закурить, но Ябуров запретил. Слышен был приближающийся треск – лось шел сквозь кусты к солонцу. Ябуров тихо встал, прошел метров с пятьдесят, поближе к кормушке, я, сколько можно тихо и аккуратно, пошел следом. Лось подошел к солонцу, вытянул длинную шею и принялся лакомиться солью. Нас он определенно чуял, знал, где мы, потому что раз остановился, всмотрелся, а потом продолжил свою трапезу.

– Лось, йора, лов или лола по-коми. Знаешь, что лол – это душа? Вот она где. В лесу, – спокойным полушепотом произнес Ябуров.

Лось, отведав соли, не спешил уходить. Он осматривался, будто соображая, куда ему следует отправиться, что следует сделать сегодня, какие места посетить. Поразмыслив, гигант двинулся в сторону болота.

Мы собрались, пересекли озера и стали возвращаться к Кряжеву вдоль противоположного берега – Ябуров сказал, что так быстрее, чем обходить пусть и ближний, но низкий и подтопленный берег. Через пару часов почувствовали запах костра – и пошли на него.

У костра на небольшой поляне четверо мужиков, одетых скорее в рабочую одежду, чем в лесную, в оранжевых жилетах и касках, ели что-то из железных мисок. Большая палатка, генератор, пара осветительных приборов и растянутая для сушки вещей веревка свидетельствовали, что они здесь надолго. Рядом с палаткой на брезенте лежали нивелиры, вешки, еще какие-то геодезические приборы, стояли пластиковые контейнеры. Ябуров поздоровался и вежливо осведомился, что они делают в заказнике, но те в ответ только нахамили, мол, идите куда шли. Добиваться правды и ругаться с ними мы не стали и отправились в поселок.

Ябуров всю обратную дорогу молчал, и оба мы, наверное, чувствовали одно и то же: начинается что-то нехорошее.

Поставил корзину с грибами на стол, позвонил Миле по скайпу с единственным вопросом: что с этим добром теперь делать? Сушить, солить, морозить? Мила смотрела на грибы и недоверчиво спрашивала, правда ли это собрано мной и откуда во мне такая страсть – я ведь говорил, что терпеть не могу собирать грибы. Принялся было объяснять, что тут, в Кряжеве, что-то происходит с головой, она теперь работает немного иначе, и не только с головой, а вообще появляется какая-то покорность судьбе, и любовь, как я узнал, может идти отдельно от жизни, все это я излагал скопом и между прочим сообщил, что, когда клюква пойдет, обязательно надо будет снова на болота сходить. Мила только удивлялась да раз спросила, точно ли я трезв: сама она видела, что трезв, но решила удостовериться на всякий случай.

Вечером воскресенья я принес Рочевой немного грибов. Она кивнула на знакомую мне корзинку под столом: «Не с того же чудесного острова ли?»

Рочева достала конфеты, поставила чайник и принялась за расспросы.

– Кого вы там в лесу видели, что это за люди были?

Ябуров обмолвился ей двумя словами, что встретили каких-то геодезистов, и больше ничего не сказал. Рочева поняла, что он недоговаривает, и решила меня опросить, но я смог сказать не больше Ябурова.

– Ему нельзя за лес воевать, а он пойдет; а ему никак нельзя.

Тут я и узнал, как Василий Владимирович стал калекой. Он давно, с молодости, завел эти солонцы и обожал наблюдать за лосями. Даже в период гона, по осени, ходил, – не мог удержаться. Однажды он увидел браконьеров, которые и птицу били, и лося пытались завалить, но не сумели, только ранили животное: какой-то дурак не перезарядил дробь, не поменял ее на нормальную пулю, и зверь ушел в чащу. Ябуров, без ружья, без ножа, один как перст, вышел на охотников, пригрозил им, решил выгнать их из