Молли медленно кивнула:

– И останется такой же.

– Но она наша, – мягко возразил я. – Наша Би. Возможно, она такая, какой должна быть.

Не помню, как мне удалось достучаться до Молли. Знаю, что я не заслужил того, что она вдруг всхлипнула и крепко меня обняла, уткнулась лицом в грудь и спросила:

– Значит, ты не испытываешь из-за нее горького разочарования и стыда? Ты все-таки можешь ее любить? Ты и меня любишь по-прежнему?

– Ну конечно, – сказал я. – Конечно, и так будет всегда. – И хотя успокоить ее удалось скорее случайно, чем преднамеренно, я был рад, что у меня это получилось.

Но все же дверь, которую мы открыли, уже нельзя было закрыть. Признав, что наша маленькая дочь, скорее всего, навсегда останется такой, как сейчас, мы должны были об этом говорить. Но говорили мы об этом не перед слугами при свете дня, а по ночам, в постели, когда дитя, нанесшее нам такую рану, спало рядом в колыбели. Ибо хоть мы и признали случившееся, смириться все же не смогли. Молли винила свое молоко и пыталась кормить малышку коровьим, а потом козьим, но без особого успеха.

Здоровье нашей крохи ставило меня в тупик. Я многих маленьких созданий вынянчил за свою жизнь, но впервые видел, чтобы детеныш ел с аппетитом, хорошо спал, выглядел совершенно здоровым и при этом оставался маленьким. Я пытался заставить малышку шевелить конечностями, но быстро усвоил, что Би вообще не нравится, когда я к ней прикасаюсь. Будучи предоставлена сама себе, она была безмятежна и спокойна, однако она не хотела встречаться со мной взглядом, когда я склонялся над колыбелью. Если я поднимал ее, она отклонялась подальше от меня, а потом напрягала силенки, пытаясь вывернуться из моих рук. Если я настаивал на том, чтобы держать ее, разминать ее ноги и двигать руки, она быстро переходила от всхлипывания к сердитым воплям. В конце концов Молли умолила меня бросить эти попытки, потому что боялась, что я каким-то образом причиняю девочке боль. И я уступил ее желаниям, хотя мой Дар свидетельствовал, что плачет она не от боли, но от беспокойства. Беспокойства из-за того, что отец пытается держать ее в руках. Можно ли подыскать слова, чтобы выразить, как мне было от этого больно?

Слуги сначала испытывали к ней любопытство, а потом – жалость. Молли чуть ли не шипела на них и всю заботу о ребенке взяла на себя. Им она никогда бы не призналась, что с малышкой не все в порядке. Но поздно ночью ее тревоги и страхи за ребенка сгущались.

– Что с ней будет, когда я умру? – спросила она меня как-то вечером.

– Мы о ней позаботимся, – сказал я, но Молли покачала головой.

– Люди жестоки, – возразила она. – Кому мы сможем так довериться?

– Неттл? – предложил я.

Молли снова покачала головой.

– Должна ли я жертвовать жизнью одной дочери, чтобы она ухаживала за другой? – спросила она, и у меня не нашлось ответа.

После столь долгих разочарований надежда превращается во врага. Нельзя сбить с ног того, кому не помогали встать, и я научился избегать надежды. Когда однажды в полдень, на второй год жизни Би, Молли сообщила, что наша девочка окрепла и лучше держит голову, я кивнул и улыбнулся – и только. Но к концу второго года Би перекатывалась, а спустя время уже сидела без опоры. Она росла, однако оставалась крохой для своего возраста. В три года она начала ползать, а потом встала на ноги. На четвертом году ковыляла по комнате – странно было видеть, как ходит такой маленький ребенок. В пять Би следовала за матерью повсюду. У нее выросли зубы, и она начала издавать невнятные звуки, которые понимала только Молли.

Ее интерес вызывали самые странные вещи. Текстура кусочка ткани или ветер, качающий паутину, привлекали ее внимание. Потом малышка начинала неистово размахивать руками и бессвязно лопотать. В этом клокочущем потоке звуков нет-нет да и мелькало понятное слово. То, как Молли беседовала со своей дочкой, за нее проговаривая реплики в воображаемом разговоре, одновременно радовало и сводило с ума.

Мы большей частью держали Би при себе. Ее старшие братья и сестра не приезжали так часто, как когда-то, – растущие семьи и собственные дела отнимали все их время. Они навещали нас по возможности, изредка. К Би они были добры, но понимали, что жалеть ее бессмысленно. Она станет такой, какой суждено. Они видели, что Молли это устраивает, и раз уж дитя стало утешением для их матери на старости лет, о большем и думать не стоило.

Нед, мой приемный сын, приходил и уходил в перерывах между своими менестрельскими скитаниями. Чаще всего он приезжал в самое холодное время года, чтобы месяц провести с нами. Он пел и играл на свирели, и Би была самым благодарным слушателем, о каком только может мечтать менестрель. Она устремляла на него взгляд бледно-голубых глаз и слушала музыку, приоткрыв крошечный рот. Она не шла в постель по доброй воле, пока Нед был с нами, если только он не провожал ее в комнату, чтобы сыграть тихую, медленную мелодию, пока малышка не уснет. Возможно, потому он и принял Би такой, какой она была, и, когда приезжал в гости, всегда приносил ей простые подарки вроде нити ярких бус или мягкого шарфа с рисунком из роз.

В те ранние годы Неттл приезжала чаще всех. Я видел, что она жаждет подержать сестру, но Би реагировала на ее прикосновение, как и на мое, так что Неттл приходилось довольствоваться тем, что она рядом с сестрой, хоть и не может о ней позаботиться.

Однажды ночью, очень поздно, когда я покинул свой тайный кабинет, мой путь пролег мимо детской Би. Я увидел сквозь приоткрытую дверь, что внутри горит свет, и приостановился, подумав, что Би могла приболеть и Молли сидит с ней. Но, заглянув внутрь, я увидел не Молли, а Неттл – она сидела у постели сестры и смотрела на нее сверху вниз с трагичным и тоскливым выражением. Она негромко говорила:

– Годами я мечтала о сестре. О той, с кем можно будет делиться мечтами, заплетать друг другу волосы, дразниться из-за мальчиков и подолгу гулять вместе. Я думала, что научу тебя танцевать, и у нас появятся общие секреты, и мы будем вместе готовить поздно ночью, когда все другие уснут. И вот ты здесь, наконец-то. Но ничего этого у нас не будет, верно? И все же я тебе обещаю, маленькая Би. Что бы ни случилось с нашими родителями, я всегда буду о тебе заботиться. – И потом моя Неттл уронила лицо в ладони и расплакалась.

Я тогда понял, что она оплакивала сестру, которую придумала, в точности как я все еще тосковал по совершенной маленькой девочке, которую мы с Молли обрели в моих мечтах. У меня не нашлось слов утешения ни для кого из нас, и я тихонько ушел.

С рождения Би сопровождала Молли повсюду, в подоле, на руках или ковыляя следом. Иногда я спрашивал себя: может быть, моя жена просто боится оставлять дочь в одиночестве? Когда Молли принималась за свои обычные дела в Ивовом Лесу, от надзора за слугами до работы с ульями, сбора меда и приготовления свечей – все эти занятия ей как будто все еще нравились, – Би была рядом, смотрела и слушала. Теперь, когда малышка открыла, что может производить звуки, Молли стала заниматься с ней с удвоенным усердием. Разговаривая с Би, она не сюсюкала, как делали слуги в тех редких случаях, когда обращались к нашей дочери. Взамен Молли подробно разъясняла все подробности своей работы, как если бы Би однажды могли понадобиться знания о том, как обкуривать улей, процеживать горячий воск для свечей, полировать серебро или заправлять постель. И Би, на свой несложный лад, подражала вдумчивости Молли, пристально глядя на то, что ей показывали, и горячо тараторя в ответ. Самую большую растерянность я испытал, когда однажды летним днем отправился искать Молли и увидел, что она занимается своими ульями. За прожитые годы я привык, что моя жена спокойно воспринимает то, как пчелы покрывают ее руки, пока она занимается пчеловодческим хозяйством. Чего я не ожидал, так это увидеть малышку Би, которая стояла рядом с матерью, держа ведро, покрытая пчелами. Моя дочь блаженно улыбалась, почти закрыв глаза. Она то и дело хихикала и подергивалась, как будто пушистые существа ее щекотали.