следим. Когда идут из яиц, то некоторые не могут оболочку проклюнуть. И драконицы не помогают, уж не знаю почему. Но и не мешают, когда мы лезем. Потом нянчимся, смотрим, чтоб не разбежались. Они ж по первому времени дурные, что ящерицы… хотя ящерицы и есть. Глотают все, что видят. Давятся. Травятся. Потом линька. С малых-то шкура легко сходит, а вот тем, которые постарше, помогать надо. Она порой пластами. И главное, что сам зверь на линьку в лежку ложится, будто накатывает на него что-то. Порой хоть ты на куски режь, не поднимется. Молодую шкуру надо маслом смазывать, иначе может пересохнуть и трещинами пойти, а трещины начинают гноиться. Их тоже обрабатывать приходится.

Милдред слушала. Кивала.

– Раны шьем. Глаза лечим. У них глаза – слабое место. То подмерзнут, то поддует и мигом пленкой затягивает. Огневок подкармливаем. Следим, чтоб по всем пещерам расселялись. Драки среди молодняка разнимаем, особенно когда начинают территорию делить. Старшие-то вмешиваются, только когда совсем уж шумно. Кости убираем. Собираем… учет ведем. Да и многое, по мелочи… ну как по мелочи, вот прошлым месяцем соль таскали. Они ее любят. Так два дня по горам с мешками на плечах. Машина-то не пройдет, а мулы драконов пугаются. Вот и приходилось на себе. И главное, что раз в полгода запасы на лизунцах подновлять надо.

– И Уна…

– Кто ж ее пустит? – с явным удивлением произнес Гевин. – Мы ж в своем уме. Нет, мешки я и сам потаскаю. А она травок соберет… ромашки там, пижмы. Еще вот зверобой хорош. И полынь. Уна с травами ладит куда лучше меня, я ту же ромашку от нивяника не отличу.

– А зачем травы?

– Так… мази и настои. И… вот сейчас у малышни этого года зубы пойдут. Думаете, если дракон, то ему не больно? Человеческие дети и те криком исходят, а у драконов зубов больше. Уна хорошую мазь делает. Все наши у нее берут. А мешки что? Мешки любой на плечах допрет.

– Она вам нравится?

– Дураком был бы, если бы не нравилась.

Сколько ему?

За тридцать точно, но насколько за? О нем почти ничего не известно, пусть и отпечатки парень сдал, как показалось, спокойно. Знал, что в системе нет? Да и сейчас… нервничает, но не сказать чтобы сильно. И вот пойми: почему?

– Только я понимаю, что ей другой нужен.

– Эшби?

Пожатие плечами, которое могло бы показаться равнодушным, если бы не мелькнувшая искра раздражения.

– Вы его не любите?

– А есть за что любить?

– А есть за что не любить?

Руки у Гевина с широкими ладонями, и они, и пальцы покрыты сетью мелких шрамов, которых он постоянно касается. Вздыхает. И снова касается. Вот покачал головой:

– Он… может, и неплохой парень, но…

– Но?

– Весь такой… знаете, хороший, славный парень, которого все любят просто потому, что он есть. Весь такой и хороший, и славный…

– А вы?

– А я нет. – Он слегка наклонился. – У него все было. А он этого не ценит!

– С чего вы взяли?

– Видел… знаете, меня ведь его отец привел.

А вот это интересно.

– Знаете… – Гевин кивнул своим собственным мыслям. – Если кровь брали, то… даже интересно будет, не наврала ли… нет, не подумайте, что я особо надеялся… я шел сюда просто потому, что понятия не имел, куда идти дальше.

Похож ли он на Николаса Эшби? Не больше, чем на Томаса и Деккера. Все светловолосые, но и только. Черты лица у Гевина грубоваты, нет в них и тени аристократического изящества.

– Мать моя… Сперва я жил с бабкой. Та еще долбанутая старуха. Все молилась и молилась. Называла меня отродьем дьявола. И заставляла молиться. Ставила на крупу и слушала, как я читаю… если сбивался, она давала затрещину. Говорила, что это я виноват, что разрушил жизнь матери. И я верил. Тогда. Теперь понимаю, что сама она ее разрушила.

Гевин дернул головой.

– Мне было девять, когда она сдохла. Во время молитвы. Просто покачнулась – и все… Мамаша приехала на похороны. Кто-то из соседок нашел, хотя я надеялся, что не найдут, что останусь жить в том доме, где мне давали перед сном молоко. Но мамаша приехала. И все стало по-старому. Хотя нет, молиться она не молилась, но вот пила, не просыхая. И мужиков водила. У нас рядом стоянка была. Дальнобойщики. Простые ребята. Трезвея, она становилась невыносимой. Когда ныла, когда плакала, то прощения принималась просить, то рассказывала о той своей жизни, которую сама и…

Гевин добавил слово покрепче.

– Про драконов я слушать любил. А вот про то, что папаша мой – скотина, который ее соблазнил и бросил, так не очень. Но потом надоело, и я ушел… не столько от нее. Она связалась с одним… проповедником, который решил, что самое время душу спасти. Ага. И мою тоже. Я не просил о спасении, но поди ж ты… Так вот, он в доме поселился. Мамашка пить бросила. И молиться стала. И меня, значит… я сперва его послал, но у него ж община. Мигом нашлись добрые… христиане, которые так отходили, что думал, сдохну. Тогда-то и понял, что уходить надо. Она разговор завела, что дом продаст, отправится за пастором. Мне в долине праведников вряд ли были бы рады. Куда идти, особо не думал. Сперва на дорогу, там… тогда и понял, что хочу на драконов поглазеть.

– И как?

– Как только увидел, так и понял, где мое место, – лицо Гевина разгладилось. – Они… они не такие, как люди. Им неважно, кто твоя мать, что отца у тебя нет, что бабка долбанутая, а самого можно обвинить в чем угодно просто потому, что заступиться некому. Они своих обидеть не позволят.

Его губы кривились, то растягиваясь в улыбке, то складываясь скорбной гримасой.

– Сперва просто в пещеры пробрался. Пожить. Пустили… меня там Дерри нашел, а потом отвел к старику Эшби. Ну и… не знаю, я сразу его узнал. У мамки снимок был, да… пока этот, праведник, его не спалил. Я его и поколотил поэтому… думал, что искать станут. Ищут?

– Нет.

– Ага. Стало быть, побоялся… В общем, Эшби со мной долго разговаривал. Расспрашивал. Про одно и про другое. И про все. С ним было легко говорить. Он… Ник вот глядит, и понимаешь, что он лучший, а ты так себе, дерьмо собачье. А Эшби… понимаете, до него всем было насрать, кто я и что. Он документы выправил. И помог. Велел Оллгриму меня учить. Егерем взял в штат, даже когда я ничего не