стереть польскую нацию с лица земли. На большее нельзя даже намекнуть в письменном виде». Однако и скрытое безумие, и мстительная жестокость вскоре станут очевидны всем. Изначально оккупанты воспользовались замешательством завоеванного народа; чудовищная жестокость перемежалась с лицемерными жестами примирения, особенно в том, что касалось евреев. Даже насильственное перемещение в искусственные гетто позиционировалось как акт защиты иудейского меньшинства от гойского окружения. Однако по отношению к остальным полякам политика немцев сразу была абсолютно прямолинейна. В огромных количествах их выселяли из собственных домов и гнали на восток, расстреливая по дороге как бы между делом. Ставилась важная задача – уничтожить культурных лидеров, поэтому интеллигенцию отправили в расход вслед за деловой элитой и знатью. Особо жестоко расправлялись со священниками.

Со временем всем, кроме немцев, запретили пользоваться автобусами, ходить в театры, на концерты и даже в храмы. Оккупанты намеревались уничтожить или изгнать практически все население, оставив лишь жалкое «охвостье», чья единственная участь – поставка рабской силы для Великой Германии, тогда как территория страны «освободится» для расселения немцев. Польским детям давали крайний минимум школьного образования, причем важнейшей «образовательной» задачей было внушить им представление о собственной неполноценности по сравнению с завоевателями. Эту политику возьмут за образец для всех будущих завоеванных регионов. Началась зачистка от всех элементов, признанных «негодными», «нежелательными», «дегенеративными» или «бесполезными». В бранденбургском пригороде открылся центр эвтаназии, где умерщвляли психически больных людей.

Те англичане, что внимательно слушали радио и чутко улавливали знаки, испытывали тревогу и страх: стремительное наступление Германии вызывало оторопь, все боялись, что блицкриг (молниеносная война) вскоре обрушится на их страну. Сам термин как бы намекал на сменяющие друг друга шок, ужас и разрушение, характерные для подхода Германии к войне. Уже скоро Британии предстояло испытать на себе силу первой наступательной волны. Гитлер жестоко дразнил следующую жертву. На одном митинге он заявил: «Все они там в Англии задаются вопросом: “Когда он придет? Когда он придет?” И я говорю вам: “Он приближается”».

* * *

Норвегия сделала все от нее зависящее для сохранения нейтралитета, но рейх все равно вторгся туда. Союзники отправили флот для противодействия немецким военным кораблям, продвигающимся по фьордам, но вскоре вынуждены были отозвать его. Первое активное взаимодействие Британии с врагом завершилось унижением при Нарвике. 7 мая обстановка в палате общин очень накалилась. Ллойд Джордж открыто призвал Чемберлена «поступиться государственными печатями». Перед тем как поставить вопрос на голосование, лейборист Герберт Моррисон напомнил парламенту, что поражение будет «фатально и чудовищно для этой страны и вообще для будущего человечества». Самое знаменитое высказывание принадлежит Лео Эмери, который, цитируя Кромвеля, произнес: «Во имя Господа, идите». Однако, пожалуй, весомее всего остального прозвучали суровые и краткие упреки сэра Роджера Киза, героя прошлой войны, по этому случаю облачившегося в полную военную форму. Его отказ обвинять в провале какого-то отдельного человека или партию и простое заявление, что «это вина не одного только флота», говорили сами за себя. Что до Черчилля, то в день объявления войны его вновь назначили первым лордом Адмиралтейства, и он, невзирая на личные сомнения, чувствовал себя обязанным защищать правительство, которое до сих пор неустанно ругал. Когда объявили результаты голосования, кабинет обнаружил, что его парламентское большинство сократилось до двузначных чисел. Полное фиаско – разве только никто его так не назвал.

10 мая Чемберлен спросил Клемента Эттли и либералов, согласятся ли они на участие в коалиционном правительстве. Вежливо, но твердо Эттли ответил, что не может принять решения без консультации с Национальным исполнительным комитетом; комитет же подтвердил, что лейбористы не станут сотрудничать с Чемберленом в качестве премьер-министра. Уже несколько месяцев за спиной главы кабинета раздавалась издевательски переделанная школьная песенка «Не уступишь ты сейчас, пролетишь опять на раз»[62], но теперь он мог принять поражение с достоинством. Этим же вечером премьер подал в отставку. Все считали лорда Галифакса более надежным, чем Черчилль, но сам он понимал, что не ему вести за собой нацию в такие времена; Черчилль же незамедлительно сформировал военный кабинет из представителей всех партий и движений.

В день отставки Чемберлена немецкие войска вторглись на территорию Бельгии и Франции. Черчилль в палате общин предрек только «кровь, пот и слезы». Все это вскоре хлынуло потоком: Британский экспедиционный корпус, отправленный во Францию в сентябре 1939 года, спешно отступал к побережью. Британия находилась в изоляции, и поражение казалось весьма вероятным, но Галифакс считал, что из руин чести можно извлечь мирное урегулирование. 25 мая 1940 года он предложил обратиться к Италии с просьбой быть посредником между Британией и Германией. Многие в кабинете министров восхищались Муссолини, в том числе Черчилль – уж конечно, дуче сумеет смягчить требования немецкого лидера. В последующие дни Черчилль оставил итальянский вариант открытым, но, глядя, как его министры склоняются к заключению позорного мира, в конце концов вспомнил о долге и отваге. 28 мая он обратился к 25 членам кабинета: «Если долгой истории нашего острова суждено закончиться, то пусть это произойдет, когда мы все поляжем и захлебнемся в собственной крови».

10 июля 1940 года произошли первые воздушные налеты – немцы наконец объявились. Вызывающие ужас бомбардировщики типа «Юнкерсов Ю-88» обрушили огонь на британские крупные города и порты, а шустрые «Мессершмитты Бф-109» сражались с воздухе с «Хоукер Харрикейнами» и «Спитфайрами». Многие вообще изумлялись, как страна смогла пережить такую атаку. Сотни тысяч мирных жителей погибли, радары оказались бесполезны, а Королевские ВВС не могли тягаться с непобедимым люфтваффе. И все же к концу лета 1940 года Британии удалось рассеять вражескую авиацию, превзойти ее по огневой мощи и достичь боевого перевеса над люфтваффе, которое вынуждено было прекратить налеты на страну, ограничившись лишь столицей. Настала очередь Лондона.

В то время многие иностранцы видели в «духе блица» чудо, явленное коллективной душой народа. С 7 сентября 1940-го до 11 мая 1941-го днем и ночью немецкие воздушные силы пытались разрушить Лондон. Помимо очевидной цели – доков Ист-Энда, – снаряды летели в собор Св. Павла, Букингемский дворец, Ламбетский дворец[63] и здание парламента. Пабы тоже получали свою долю внимания врага. Один очевидец вспоминал, как после очередного налета из помещения паба хлестал алкоголь и как «старик с кружкой собирал его из уличной канавки». В такие стесненные времена картина вызывала скорее не отвращение, но горестное восхищение.

Население в целом далеко не всегда откликалось на призывы правительства. Лондонцы часто отмахивались от указаний соблюдать осторожность и, несмотря на смерти и сожженные жилища, на горе и страх, вели себя как люди несломленные. Работали танцевальные залы, народ толпился в пабах, на улицах играли не вывезенные в эвакуацию дети. Никто не знал, когда случится следующая бомбежка, и все полагали,