Он бросает на меня взгляд, в котором читается: «Уж и не знаю, в кого ты такая». Я слабо улыбаюсь в ответ.

– Поэтому она сказала родителям, что все равно выйдет за него, а если они не одобряют этот брак, то никогда больше ее не увидят.

Внезапно все встает на свои места.

– Вот почему мы в детстве не встречались с Бабулей Мойрой? До похорон? – спрашиваю я, складывая в уме картинку прошлых тридцати лет.

– Да, – печально отвечает он. – Даже когда тому браку пришел конец, вражда не прекратилась. Она чувствовала себя виноватой за то, как с ними обошлась, но считала, что пути назад нет.

– Но это же ужасно! – охаю я.

Как мать, я даже помыслить не могу, каково это из-за чего-либо разорвать связь с собственными детьми. Что бы ни сделали мои дети, это никогда не подтолкнет меня перестать с ними разговаривать. Ничто и никогда.

– В конечном счете она с ними помирилась. Перед самой смертью, – объясняет отец, глядя за окно, за которым вокруг дома пугающе быстро сгущается темнота. – Я заставил ее сделать это. Я не хотел, чтобы она уходила… не связавшись с ними. Жизнь слишком коротка для вражды, правда ведь?

От одной мысли, что в моей семье творилось такое, у меня голова идет кругом. Как вышло, что я ничего не знала? Мне так грустно, что на мою бедную маму столько всего свалилось в последние недели ее жизни.

– Хорошо, – говорю я, очнувшись от задумчивости. – А Питер Акройд…

– А, ну да. – Папа устраивается поудобнее, делает большой глоток чая перед тем, как продолжить. – Едва они поженились, жизнь оказалась далеко не такой сказочной, как думала твоя мама. Он оказался подозрительным, ревнивым манипулятором, драчуном и бабником.

Я провожу рукой по волосам, опираюсь локтем о спинку дивана. Пожалуй, мне нужно что-то покрепче чая, чтобы выдержать все это.

– Довольно скоро она была вся в синяках и ссадинах, потом – необъяснимые переломы. Она перестала встречаться с друзьями и сделалась затворницей. Она до смерти его боялась.

Мне физически дурно. Я на мгновение закрываю глаза, чтобы хотя бы переварить информацию и справиться с водоворотом горя в душе. Нижняя губа у меня начинает дрожать.

– Не расстраивайся так, милая, – говорит папа, нежно гладя меня по коленке, когда я закрываю рукой глаза. Понятия не имею, какой смысл в этих поглаживаниях, плакать ведь от них не перестаешь, верно?

– Нет, я в порядке. Продолжай…

– Приблизительно за год до того, как она пришла работать в мою фирму… – Отец делает паузу, но продолжает: – Она забеременела. Твоя мама была так счастлива, что у нее будет ребенок. Это было лучшее, что с ней могло бы случиться в жизни. Она думала, это отвлечет ее от того, что творится с Питером. Тебе следует помнить, Стеф, что в семидесятых поддержки жертв семейного насилия практически не существовало. Тогда это было «смирись или заткнись».

Меня передергивает от одной только мысли.

– Так что произошло?

– Однажды ночью, когда она была уже несколько месяцев как беременна, Питер спьяну избил ее до полусмерти… – говорит папа.

Мне мучительно видеть боль в его лице по ходу рассказа.

– А ребенок?

– Она его потеряла, – тихонько говорит он. – И потом очень сильно страдала. Впала в депрессию, что неудивительно.

Я едва могу поверить его словам. Теперь любые попытки сдержать слезы бессмысленны. Они текут по моему лицу. Я утираю их ладонью, но тщетно. Схватив с журнального столика коробку салфеток, я вытаскиваю несколько.

– Папа, я …

– Честно, Стеф, это было без малого пятьдесят лет назад. Позволь мне закончить, – говорит он.

Я киваю, набравшись мужества дослушать до конца, – вне зависимости от того, что он собирается рассказать.

– Питер попал под суд за нападение и побои и какое-то время провел в тюрьме, но, естественно, возложил вину за свое поведение на спиртное и пообещал никогда больше не совершать подобного. Вашей маме казалось, что у нее нет выхода, и она сама стала сильно пить. А потом, когда алкоголь не притупил боль, начала принимать наркотики.

– Какие именно?

– Да все, что угодно, лишь бы унять боль, – буднично говорит папа. – И когда она случайно приняла слишком большую дозу и оказалась в больнице почти при смерти, она поняла, что выбор у нее все же есть: либо умереть, либо начать жить.

– И она очутилась в программе «Еще один шанс»?

– Да. Она сама в нее записалась. У нее были кое-какие навыки секретаря, и она стремилась их развить. Я никогда не забуду ее первый день на работе. – Он улыбается. – Хотя у нее была уйма проблем, она так много прилагала усилий, чтобы выглядеть профессиональной.

– Как похоже на маму, – улыбаюсь я.

– Она подошла ко мне и спросила: «Вы Майкл Карпентер?» Я ответил, что да. «Спасибо за то, что дали мне шанс, – сказала она. – Никто никогда не делал этого прежде, и я вас не подведу». Она ни разу меня не подвела.

– И что было дальше?

– Участие в программе дало ей своего рода фокус, а он помог ей разобраться с личными проблемами. Да, конечно, какое-то время ее штормило, но в конечном итоге она справилась. Самое главное, что ее самоуважение резко выросло, и она поняла, что Питер ей больше не нужен. – Отец не отрываясь смотрит в огонь в камине. – Мы сблизились. Меня завораживали ее упорство и энергия. Ее юмор. Она была такой красивой. Я влюбился в нее. Такая горько-сладкая история.

– Значит, вы сошлись и Питер как-то выяснил?

– О да! На самом деле она сама ему сказала. Твоя мама была такой сильной и храброй. Сказала ему напрямик, что уходит от него ко мне – я присутствовал при этом разговоре. Он, разумеется, пришел в ярость. Заявил, что разведется с ней только на основании супружеской измены, и настаивал, чтобы была названа моя фамилия. Невелика цена за возможность быть с женщиной, которую любишь, – улыбается он.

– Боже мой! Поверить не могу…

– Конечно, все кругом заявляли, мол, у нас ничего не получится, – смеется папа. – Мне твердили, дескать, она наркоманка, ей нужны только мои деньги, что она хочет сесть мне на шею. Но я знал ее. Это были реальные чувства. Мы поженились через восемь месяцев после того, как она получила развод, и мы были блаженно счастливы до того дня, пока она не умерла. У нас родились вы с Эбби. Она поистине ценила жизнь и без памяти любила вас обеих, ты же сама знаешь, что так оно и было.

– Все мы знаем, – повторяю я.

– Знаю, я был не лучшим отцом… после того, как она умерла. Или, возможно, вообще с тех пор. – Он пристально смотрит из окна на снег, который валит все гуще. Снежинки теперь размером с пятидесятипенсовые монеты. – Я просто не мог понять, почему ее забрали у меня, ведь она через столько прошла, со стольким справилась. Это было несправедливо. Ей рано было уходить.