Впервые отец так открыто говорит со мной о смерти мамы. Это так обнаженно, так откровенно, и я действительно не знаю, что сказать.

– …Ей рано было уходить, – повторяет он, и на сей раз разражается слезами, поставив чашку на столик, закрывает лицо руками.

– Папа… пожалуйста, не надо, – молю я, обнимая его. Такое ощущение, что он много лет нуждался в подобных объятиях. – Она бы так тобой гордилась. Всеми нами.

– Я тоже вами горжусь. Честное слово, горжусь. Знаю, по большей части я не подаю вида, но вы с Эбони значите для меня больше всего на свете, и я хочу, чтобы вы обе были счастливы.

– Мы и счастливы! Ну, во всяком случае Эбони счастлива. Сомневаюсь, что я вообще создана для счастья: почти сорок лет, неудачный брак и не думаю, что захочу попытаться еще.

– Мэтт никогда тебе не подходил, верно? – признает он.

– Я думала, тебе нравится Мэтт?! – восклицаю я.

– Я думал, это тебе Мэтт нравится?! – кричит в ответ он.

– Да я ненавидела его! – кричу я.

– Ну мне-то Мэтт совсем не нравился, я всегда думал, что он подлец. Я был с ним вежлив, потому что считал, что ты его любишь. Эбони Мэтта на дух не переносила!

Мы разражаемся хохотом. Как вообще случилось то, что случилось? Немного успокоившись после невероятных откровений, я откидываюсь на спинку дивана и допиваю чай.

– Но серьезно, – говорю я. – Не думаю, что мне было предназначено стать такой, как Эбони. У нее все налажено. Сомневаюсь, что найду кого-то, с кем смогу быть по-настоящему счастлива. – Говоря это, я думаю про Джейми и бросаю взгляд на часы. 16.45. Гала-открытие начнется через пятнадцать минут.

– Ты что, пропустила мой рассказ мимо ушей, Стеф? – говорит папа «папиным тоном», которого я за прошедшие тридцать шесть лет научилась бояться. – Твоя мама едва не рассталась с жизнью, так она себя убедила, что никогда не найдет свое счастье. Это было как раз перед тем, как она нашла меня. Она была самой сильной, самой храброй женщиной, которую я когда-либо знал. Она могла бы просто смириться, что такова ее участь. Говоря о годах своей юности, она говорила об ощущении беспомощности, того, что она предназначена для многих лет несчастий, – продолжает он, а я завороженно слушаю. Звучит очень знакомо. – Но позднее она говорила, что на самом деле стояла на распутье. У каждого человека достаточно сил, чтобы добиться желаемого, если тебе хватит мужества всего лишь чего-то захотеть. Это будет нелегко, и в процессе ты можешь многих расстроить, но ты должна быть верна себе. Тебе незачем вечно оставаться несчастной.

– Но ведь она была особенной, верно? А я порчу все, за что ни возьмусь, – горестно говорю я.

– Знаешь, что я больше всего любил в твоей маме? По-настоящему любил? То, какой уязвимой она была. У нее были недостатки, и она позволила мне их видеть. В любой другой ситуации она по доброй воле мне бы такого не позволила, но, потому что мы встретились благодаря благотворительной программе, я видел ее настоящей – со всеми изъянами и бородавками. Ну, собственно, без бородавок. Их у твоей мамы никогда не было. Она бы просто их не подпустила к себе или пошла бы и удалила заморозкой…

Я хихикаю при одной только мысли о бородавках.

– Правда?

– Я никогда не верил в судьбу, рок или прочую чепуху… пока в мою жизнь не вошла твоя мама. Но теперь я верю. Я думаю, судьба посылает людей, с которыми тебе назначено быть, и ты сразу это понимаешь. И что бы ты ни делала, в конечном итоге оказываешься с теми, с кем должна.

Пока папа говорит, я вглядываюсь в бушующий огонь и думаю о Джейми. Неужели нам предназначено быть вместе?

– Судьбу свою встретишь на дороге, которой пойдешь, чтобы ее избежать, Стефани.

– Что? – Я перевожу изумленный взгляд на папу.

– Послушай, знаю, ты сочтешь меня сумасшедшим…

– Нет, не в том дело, – растерянно говорю я. – Где ты слышал эту фразу?

– Твоя мама любила ее повторять. Она ею жила. А в чем дело?

Мое лицо расплывается в улыбке, ведь я вспоминаю, как услышала ее впервые. Я помню все так, словно это было вчера.

Пятница, 13 октября 2006 года.

Это – первое, что сказал мне Джейми Добсон, прочитав афоризм на дощечке, висевшей над каминной полкой в отеле, в котором мы встречались на протяжении прошлых десяти лет.

С губ у меня срывается невольный смешок, сердце бешено колотится.

– Что?! – восклицает папа, ему отчаянно не терпится знать, в чем же шутка.

– Можно я позвоню Эбони и попрошу ее приехать и с тобой посидеть? Мне правда надо кое-куда поехать, папа!

Суббота, 3 декабря 2016 года

Джейми

Я очень редко нервничаю, но сейчас мне не по себе.

По залу расхаживают девушки в маленьких черных платьях, разносят шампанское, но я отказываюсь от бокала. Я ведь выпил бы залпом и тут же схватил бы второй. А сегодня мне нужна ясная голова.

Пространство галереи разделено на три части: у каждого из нас своя выгородка. Войти сегодня в зал – умопомрачительное ощущение. Разумеется, мы все трое торчали в галерее последние несколько дней: выстраивали и размещали свои экспозиции. Но сегодня вечером все иначе. Сначала мы стояли в фойе, нас снимали журналисты, мы обменивались любезностями, желали друг другу удачи, жали руки. Но не тешьте себя иллюзиями, мы все готовы на что угодно, лишь бы выиграть. Мы – это я, еще один парень из Кембриджа и женщина из деревеньки в окрестностях. Потом мы разошлись каждый к своей экспозиции, чтобы немного побыть одни, прежде чем пойдут толпы гостей.

Я стою перед своим главным полотном, изучаю его. Я так долго трудился над этим портретом. Оно занимает центральное место на ярко-белой стене. Размеры его таковы, что оно бросается в глаза, едва вы входите: 900x600 миллиметров. Размеры обусловлены правилами конкурса. Поначалу на меня это давило, это ведь очень большой формат для портрета, но под конец я был в восторге. Пространство позволило мне погрузиться в портрет, поработать над каждой чертой лица. Я не могу отвести от него глаз. Знаю, может показаться высокомерным или похвальбой, но он – лучшее, что я когда-либо написал. И определенно самое мужественное: честный, эмоциональный и красивый. По понятным причинам я побаиваюсь реакции зрителей. Что они скажут? Я не знаю.

Наверно, иногда надо просто рискнуть. Хорошо, что Стефани тут нет или ее отца, если уж на то пошло. Что бы ни случилось, выиграю ли я конкурс или нет, я замахнулся на то, на что никогда не осмеливался, и за это мне надо благодарить ее.

Я смотрю, как гости бродят по галерее, рассматривают мои работы, вывешенные по стенам. По большей части это арт-критики, искусствоведы, преподаватели истории искусств, местные художники. Они блуждают вокруг, останавливаются перед каждой работой с блокнотом в одной руке и бокалом шампанского в другой, разбирая мои произведения по косточкам. Я наблюдаю за ними издали, отчаянно пытаясь выглядеть спокойным и небрежным, но знаю, что на самом деле выгляжу так же нервно, как себя чувствую. Я не в силах стоять на месте, тереблю воротник и постоянно потираю сзади шею. На дворе декабрь, но мне чертовски жарко. Я не знал, что надеть. Я хотел выглядеть «элегантно, с претензией на тонкий вкус», поэтому выбрал черные джинсы, черные ботинки, черную футболку и темно-серый блейзер. Но теперь мне слишком жарко, потому что кто-то вывернул обогреватели на полную мощность. Все выглядят оживленными, жестикулируют, указывают на работы на стенах и кивают. Это значит, что им нравится или что не нравится? Я понятия не имею.