— А может он хитрит? — прищурив глаз, как опытный стрелок, засомневался государь. — Нарочно водит за нос.

Царь был не прав, задавая подобный вопрос. После получасовой беседы он должен был усвоить то, в чём его старался убедить Игнатьев.

— Близкое знание характера Абдул-Азиса, свойств и степени его образования, не позволяет мне допустить предположение, что его искательство скрывает коварный расчёт расстроить наши отношения к союзникам. Смею удостоверить ваше императорское величество, что таковое не могло быть скрытым побуждением султана.

— Не уверен, — сцепил пальцы император, стараясь быть благоразумно сдержанным и непреклонно строгим в разговоре со своим послом.

Николай Павлович почувствовал неловкость. Выходило так, что он заботится о том, о чём его совсем не просят. И всё-таки он вновь заговорил. Используя счастливую возможность обращаться к царю лично, насколько это было позволительно, Игнатьев хотел обратить внимание Александра II на то, что нам бесполезен и вреден внешний союз, вязавший нас покрепче иных пут, и что дорожить им не стоит, нет надобности: — Я полагаю, государь, что Абдул-Азис был искренен, когда униженно предлагал вашему величеству свою скромную дружбу, которую вы можете принять или отвергнуть. Я вдвойне счастлив, что вы ничем не стеснены в своих решениях и что для нас не существует никакой настоятельной необходимости добиваться какого-либо внешнего союза с Портой. Но, спрашивается: своевременно ли отвергать такие предложения, какие другие державы, — венский кабинет в особенности, — ни малейше не поцеремонились бы тотчас принять, с риском даже нарушить предшествовавшие обязательства. — Не следует заставлять Абдул-Азиса раскаиваться в его добром расположении, идя на поводу у графа Андраши с его нетактичной программой реформ, которую он навязывает Турции.

— Почему ты считаешь её нетактичной? — осведомился император.

— Она приведёт нас к войне.

— Почему?

— Осмеливаюсь напомнить вашему величеству категорическое заявление султана, мне сделанное, что он никогда не согласится принять программу, навязываемую Турции иностранными державами. А Вена давит на него с безумной силой, неугомонно провоцирует на драку.

— Бисмарк говорит, что не позволит заноситься ей сверх меры.

— Он англоман, этим всё сказано. Недаром европейская пресса без всякого стеснения решает будущую судьбу Порты и Востока, как будто турецкой империи больше не существует. Наш отказ вступить на путь, открываемый нам самим Абдул-Азисом, будет иметь вероятным последствием, что он вынужден будет броситься в объятия «Молодой Турции» и Англии, её поддерживающей. А это верный шаг к войне и вековечной конфронтации. Вот я и спрашиваю, государь, что мне ответить султану? — прошёлся пальцами по аксельбанту Игнатьев, словно проверял, на месте ли он и не топорщится ли, часом, канитель? — После некоторого колебания Александр II отклонил желание Абдул-Азиса иметь с ним личные «секретные сношения».

— Время ушло. Об этом надо было думать раньше, — ответил он, сославшись на высшие интересы той политики, которой он решился следовать. Какие это интересы, он не счёл нужным объяснять.

Исполнив свой долг и доведя свои настояния до последней возможности, Николай Павлович осмелился предупредить его величество и государыню императрицу, что, кроме уничтожения русского влияния в Царьграде, он ничего не видит в будущем.

— Всё, что я вижу, — произнёс Игнатьев с горечью, и пальцы его вновь прошлись по аксельбанту, — это ликование врагов, торжество интриг, направленных против славян, и, как результат всех этих козней, войну между Россией и Турцией.

Государыня Мария Александровна, смертельно бледная, источенная туберкулёзом лёгких, кротко глянула на царственного мужа, как бы умоляя его сделать верный шаг, прислушавшись к словам Игнатьева, но Александр II лишь заложил ногу на ногу и, вынув портсигар, стал доставать папиросу.

Ввиду невозможности сохранения прежнего личного положения в Царьграде и бесполезности своего дальнейшего там пребывания, Николай Павлович настоятельно просил своего увольнения.

— Я уже тринадцать лет торчу в Константинополе! Мне нужно подлечить глаза, но более того — расстроенные нервы.

— Николай, — обратился к нему император, держа папиросу в руках, — ты с честью выполнил свой долг посла и верноподданного, и, тем не менее, повелеваю вернуться в Царьград — на свой пост. Непременно. — Он закурил и предложил для переезда свою яхту.

Игнатьев предпочёл «Тамань».

Как Николай Павлович и предполагал, самолюбивый султан сильно обиделся на русского царя и резко охладел к его послу. Теперь поводырём Абдул-Азиса стал Генри Эллиот, считавший, что повстанцев надо истреблять — всех до единого. Этого же требовала «Молодая Турция» и партия военного министра Хуссейна Авни-паши.

Перемена в настроении турецкого владыки не вызвала в Игнатьеве никаких выражений досады, заметных его подчинённым, но возбудило лишь сожаление по поводу недальновидности государя, не говоря уже о Горчакове, стремившегося «воссоздать Европу». Русский канцлер горевал, что «Европа исчезла» и что её, для совместных решений, нужно создать «дипломатически, пусть даже в ущерб русским национальным интересам», на что Игнатьев всегда говорил: «Так или иначе, но со временем Европа развалится на два враждебных лагеря». Эту мысль он высказал в своём письме Александру II.

Германский посланник барон Вертер, зрелый, добродушный дипломат, сказал как-то Игнатьеву по-дружески: «Вы не поверите, до какой степени и как мелочно вас ревнует граф Андраши, а потому мы должны крайне осмотрительно составлять наши донесения и сообщать свои предложения нашим дворам. Всё дело можно испортить пустяками».

Милый, добрый, наивный барон Вертер! Знал бы он, что всё писаное Николаем Павловичем, даже собственному императору, каким-то непостижимым образом, становилось известно графу Андраши и разжигало его неприязнь к Игнатьеву. Да и какой европеец способен уважать противника?

— Развязаться, развязаться с тройственным союзом! — говорил Игнатьев самому себе, словно настраивался на кулачный бой. — Во что бы то ни стало развязаться!

День за днём, одного за другим, он вызывал к себе консулов и почти всем говорил одно и то же:

— Будьте готовы к войне. Нас загоняют в неё.

Туркам же внушал иное:

— И Англия, и Франция, и Австро-Венгрия — все вместе это стая, волки в ожидании добычи, и добычей будет Порта, так и знайте!

А Балканский полуостров полыхал.

Земли Боснии, Герцеговины и Болгарии, словно склоны и подножие вулкана, заливала кипящая огненно-дымная кровь её повстанцев, причём Болгария страдала больше всех. Она тонула — в море слёз, всеобщей горечи и муки. Центром восстания стали городки Панагюрище и Копривщица. Сначала восстание предполагалось начать первого мая, но вспыхнуло оно чуть раньше. Жители Панагюрище вооружились, кто, чем мог, стреляли из кремнёвых ружей и допотопных деревянных пушек. При взятии этого городка турки загубили две тысячи душ. Двадцать пятого апреля башибузуки опустошили Клиссуру и сожгли восемьсот домов.