Последние месяцы царствования Абдул-Азиса были ознаменованы целым рядом несчастных событий, до основания потрясших оттоманскую империю.

Прежде всего, финансовое банкротство Турции, к которому она давно сползала .

Богатейшая османская империя, с момента своего возникновения, в течение четырёх столетий не задолжавшая на сторону ни одного куруша, ни одной малой копейки, начиная с крымской войны, принялась заключать внешние займы в безумно-огромных размерах и потерпела финансовый крах. Государственный долг Порты дошёл до трёхсот миллионов турецких лир, то есть по процентам, около двухсот миллионов рублей. Колоссальные деньги!

Что же касалось политического положения Турции, то оно было крайне тяжёлое. Ничтожное, во время своего возникновения, черногорское восстание катастрофически ширилось, вызвав вмешательство Австрии и многих стран Европы, настоятельно требовавших вместе с Россией проведения действительных реформ в пользу балканских славян. Вмешательство это, всегда нетерпимое для мусульман, давало почву для проповеди религиозным фанатиком, настраивая обедневший народ против своего правительства. Абдул-Азиса выставляли главным виновником всех бедствий. Его называли гяуром за его сближение с Европой, припоминали его поездку на парижскую выставку и обвиняли в намерении пригласить русские войска для расправы с митингующими подданными, недовольными политикой султана. А ещё Абдул-Азиса осуждали за его стремление изменить веками установленный порядок престолонаследия в династии Османа, путём объявления наследником престола своего сына Юсуфа — Изеддина; не зря юнца назначили начальником турецкой гвардии. Но всё это, возможно, не привело бы ни к каким крайностям, если бы не нашлось зловещей тайной силы, которая смогла сплотить всех недовольных и внушила им идею дворцового переворота.

День двадцать девятого апреля был днём наибольшей паники за весь период «константинопольской смуты». В течение суток Порта жила без верховного везира, за что её прозвали «безголовой». Все боялись «Младотурков» и восставших софтов — учащихся религиозных школ, призывавших к резне христиан. Все, кто исповедовал Христа, забаррикадировали дома и приготовились к осаде. Заговорили о вооружённом вмешательстве Европы. Двери российского посольства не закрывались ни на минуту. На рабочий стол Игнатьева бесперебойно сыпались прошения срочно вызвать из Одессы несколько полков пехоты для усмирения фанатиков, так как султану всё равно: «Свиньи съедят собак, или собаки свиней».

Встревоженные всем происходящим, иностранные послы собрались у Игнатьева, как у старшины дипломатического корпуса.

Сэр Генри Эллиот немало удивил всех собравшихся сообщением, что он уже вытребовал английскую эскадру в Безику. Николай Павлович нахмурился. Имея свои броненосцы на Босфоре, Англия тем самым приобретала неоспоримое влияние на Порту и легко могла добиться назначения главой правительства своего клеврета Мидхата или ярого врага России Халиль-шерифа, с которым у Игнатьева, наверное, лет семь (если не больше), шла ожесточённая борьба. Он так и говорил жене: «Вражда с Халилем у меня не прекращается».

Разгадав умысел британского посла, Николай Павлович заранее отклонил возможность приглашения английских кораблей, как противоречащее трактатам о закрытии Дарданелл.

— Я предлагаю, — обратился он к коллегам, — вызвать сюда вторых стационеров. На дополнительные лёгкие суда, приписанные к каждому посольству, нам ни у кого не надо просить разрешения.

Это его предложение было принято единогласно.

В виду ожидавшегося ночью нападения фанатиков, Игнатьев разработал план взаимопомощи, который тотчас был одобрен дипломатами. Послами было решено, что при первом же сигнале, команды посольских судов высаживаются на берег и направляются в Перу к тому посольству, которому будет угрожать наибольшая опасность.

— Команды эти в то же время послужат ядром, около которого смогут собраться преследуемые христиане, — сказал Николай Павлович. — Я уже не говорю о том, что каждая иностранная колония должна организовать сопротивление на случай нападения врагов.

В тот же день, для выработки плана сопротивления, были созваны все консулы посольств. На этом совещании речей было немного. Большинство резидентов боялись категорических высказываний. С одной стороны они опасались принятием явных мер самозащиты ещё больше напугать столичных христиан, с другой — консулы не могли не отдавать себе отчёта, что, не принимая решительных мер, они рисковали оставить христиан совершенно беззащитными. Тогда Михаил Александрович Хитрово, в прошлом гвардейский офицер, резко обрисовал все опасности сложившегося положения дел.

— Я настаиваю на необходимости самого энергичного образа действий, — высказал он своё мнение и заострил внимание коллег на том, что необходимые меры предосторожности должны быть приняты именно сообща, на основании полной солидарности, обязательной для всех иностранных колоний. — Прежде всего, надлежит подсчитать силы, которые, в случае надобности, мы могли бы противопоставить мусульманскому натиску. Лично я имею основание рассчитывать на несколько сот черногорцев, — Хитрово намеренно уменьшил «своё войско», дабы раньше времени не раскрывать все свои карты.

Австрийский консул, тонкобровый статный щёголь с тщательно подбритыми усами, громко объявил, что, в случае опасности он может выставить до полутора тысяч хорватов.

— Думаю, на первый случай хватит, — заложил он ногу на ногу с таким самодовольным видом, словно генеральный консул русской миссии был у него на посылках.

Другие консулы честно признались, что не могут собрать воедино своих соотечественников, разбросанных, как по всему городу, так и в его окрестностях.

Таким образом, обязанность спасения европейцев в Стамбуле легла исключительно на славян.

— Прошу засвидетельствовать это в протоколе заседания, — настоял Михаил Александрович, обращаясь к своим европейским коллегам: — Чтобы никто потом не говорил, что мы бросили вас в самый опасный момент.

— Да нет…

— Ну, что вы, — послышались вялые отклики. — Мы безусловно благодарны вам.

На славян в тот день смотрели, как на ангелов-хранителей всех европейцев Стамбула, тем более, что вызванный на заседание губернатор Перы давал невнятные ответы, из которых можно было заключить, что ни в полиции, ни в жандармерии он не уверен, и что европейцам нужно самим позаботиться о своей защите.

Все разошлись в ожидании грядущей стычки с софтами.

Пера походила отчасти на осаждённый город. Движение по улицам притихло. Жители попрятались в домах.

Массивные ворота русского генерального консульства были закрыты наглухо. Все его этажи, коридоры и комнаты, не говоря про обширный двор, конюшню и дровяной склад, были заполнены полутысячей черногорцев, прямо заявивших Хитрово, что лучше умереть под сенью русского орла, чем пасть в одиночном бою с мусульманами. Лица многих ополченцев выражали крайнюю решимость стоять насмерть.