* * *

На следующее утро письмо было отправлено в Версаль, а Шарлотта вернулась домой. Курфюрстина приняла для себя решение, и Шарлотта теперь была спокойна за нее. Герцогиня распорядилась, чтобы ей приготовили багаж, собрала немногочисленных дам и девиц из своего штата, которые остались с ней в Сен-Клу, — нельзя сказать, что по своему желанию, — и объявила им, что они могут отправляться куда им заблагорассудится, так как сама она уезжает в аббатство Мобюиссон, где аббатисой была старая принцесса Луиза-Оландина фон дер Пфальц-Симмерн, ее тетя, и куда она могла приехать в любой момент.

В самом скором времени все вернулось на круги своя: герцогиню Орлеанскую со всеми почестями, положенными ее рангу, пригласили вновь занять свое место при дворе, к великой радости всех, кто ее любил, а таких оказалось гораздо больше, чем она думала. В великолепном наряде, что было для нее редкостью, герцогиня сидела на пышном приеме дожа Венеции, который приехал выразить свою покорность французскому королю, в то время как враждебно настроенная по отношению к ней мадам де Ментенон вынуждена была стоять.

Как ни прискорбно, но несчастья герцогини Орлеанской на этом не кончились. Несколько дней спустя в Версаль пришло печальное известие: брат Лизелотты курфюрст Карл II умер в Гейдельберге в возрасте тридцати четырех лет. Горе принцессы не поддавалось описанию. Когда она принимала соболезнования от короля и принцев, приехавших в Сен-Клу, Людовик говорил с ней очень долго, всячески показывая, что вернул ей свое расположение. Затем она снова уехала в Мобюиссон, чтобы никто не мешал ей оплакивать брата. У Карла не было наследников, вместе с ним прекратилось и курфюршество в Гейдельберге. Безутешно горюя по ушедшему брату, Лизелотта, возможно, смутно предчувствовала, что очень скоро разразится война за пфальцское наследство, от которой ее сердце будет кровоточить, потому что, отстаивая ее права, французы вторгнутся на ее родную землю и разорят ее дотла. Приказы де Лувуа будут еще безжалостнее, чем на юге Франции, и в Гейдельберге обожаемый замок Лизелотты вместе с вишневыми садами, о которых она хранила самые нежные воспоминания, будут сожжены, а сам город предан разграблению...

Но пока король милостиво с ней разговаривает, благоразумно не сообщая ей, что сразу же после смерти курфюрста отправил в ее края эмиссара, чтобы заявить о правах своей невестки на три графства за Рейном.

Но был у герцогини Елизаветы и выигрыш: став козырной картой в руках короля в азартной игре европейских государей, ей уже не грозили отлучением от двора. А у ее недоброжелательницы между тем появились другие заботы. Она изволила создавать в Сен-Сире образцовую школу для благородных, но бедных девиц. К тому же она была очень довольна тем, что сумела удержать короля на той линии, на какую его настроила, на линии «Великого проекта»: отмены Нантского эдикта, главного детища Генриха IV. Отмена его лишит Францию весьма значительной части ее жителей, которым не останется другого выхода, кроме бегства, если они не захотят попасть на галеры, подставить шею под топор, подвергнуться всевозможным притеснениям.

Но пока солнце по-прежнему сияло, играя на позолоте и мраморе Версаля, освещая парк, за которым ухаживали так тщательно, что увядший к вечеру цветок заменяли к утру другим. Внутри дворца изящно наряженные придворные, сверкая украшениями из драгоценных камней, плыли по наборному паркету с неизъяснимой важностью избранных, которым открыты двери в рай. Но в этом раю весьма часто царила непереносимая скука... Возможно, потому, что в нем было слишком много народу?!

Очевидно, таково было мнение и Его величества короля, потому что осенью 1676 года в Марли начали строить скромный замок, где король мог бы отдыхать от пышности и суеты своего громадного дворца и царящего в нем этикета. «Утомившись от красот своего дворца и толпы в нем, он уверил себя, что желает тесноты и одиночества».

Для строительства новой резиденции, после тщательного изучения окраин и окрестностей просторной долины Сены, остановились на узкой глубокой лощине с крутыми склонами позади Лувесьена, окруженной высокими холмами и весьма труднодоступной из-за примыкавших к ней болот. У подножия одного из холмов и притулилась деревенька под названием Марли.

Все твердили, что это место крайне унылое, что там можно умереть с тоски, но у Людовика было на этот счет особое мнение. Он желал устроить себе что-то вроде кельи отшельника и проводить там конец недели, от среды до субботы, а также удаляться туда два или три раза в году, забрав с собой лишь самых близких и необходимых ему придворных. Но ездил он туда гораздо чаще.

Чтобы оздоровить местность, была проделана огромная работа по осушению болот — не будем забывать, что в Версале она была еще объемнее, — и 10 сентября 1684 года в замке Марли был устроен прием, начавшийся в шесть часов вечера. Королевские музыканты исполняли арии из опер, потом в гостиных начался бал, а затем в четырех покоях накрыли ужин для гостей, а в пятом ужинал король со своим семейством. Замок и в самом деле был совсем невелик, но гениальная планировка позволяла принимать гостей, не ощущая никаких стеснений.

Парк Марли граничил с Версальским. Приезжая в Марли, гости попадали сначала в круглый двор, где находились казармы королевской охраны и который сообщался с другими хозяйственными дворами, и ехали дальше по дороге. Справа и слева от нее располагались террасы, засаженные деревьями. Королевский дворец возникал перед глазами отдельно стоящим перед водоемом великолепным замком, а по обеим сторонам водоема виднелись небольшие изящные домики-павильоны, по шесть с каждой стороны. Они символизировали двенадцать знаков Зодиака вокруг замка-солнца. Каждый павильончик вмещал только двух человек, одного на первом этаже и одного на втором. Переночевать в такой обворожительной конурке стало вскоре величайшей честью, которой страстно добивались те, кто причислял себя к королевскому двору[30].

Наряду с главной привилегией существовали привилегии и поскромнее — можно было получить приглашение на праздник и вернуться ночевать в Версаль. А можно было вообще ничего не получить и остаться среди тех, кто довольствуется завистью к счастливчикам, удостоившимся «права на Марли», где не придерживались столь сурового этикета, как в Версале. В Марли, например, можно было утром увидеть, как король ласкает и кормит лакомствами своих собак. И замереть от умиления. По грубому подсчету, в Марли никогда не бывало больше ста человек, что представлялось каплей по сравнению с морем народа, наводнявшего Версаль.