— Но ведь вы прискакали в жару предупредить меня, Адемар! Вы знаете, дело кончится тем, что я буду вас очень любить, — в восторге проговорила Шарлотта. Она встала на цыпочки и поцеловала мужа в щеку. — Прикажите запрягать. Я приготовлю дорожную сумку и тотчас отправлюсь в путь. Бедная герцогиня Елизавета! Как можно поступать с ней с такой низкой жестокостью! Кстати, где она сейчас?

— В Сен-Клу. По крайней мере, на своей земле. А это совсем другое дело, чем в Версале. Там сад сейчас благоухает розами. Да вы и сами, я думаю, помните...

В самом деле, Шарлотта нашла герцогиню в парке, она прогуливалась маленькими шажками по аллеям между цветущих куртин. Ее парк имел мало сходства со строгим великолепием партеров вокруг замка «короля-солнца», но его благоуханное и яркое очарование целительно воздействовало на раненое сердце герцогини. В платье из лиловой тафты, которое Шарлотта видела на ней не меньше двадцати раз, и в большой соломенной шляпе вроде тех, в какие наряжался герцог, разыгрывая из себя садовника, она шла, тяжело опираясь на трость, в совершенном одиночестве.

Увидев спешащую к ней графиню де Сен-Форжа, герцогиня радостно воскликнула:

— Шарлотта! Как я рада вас видеть!

Намереваясь поцеловать ей руку, Шарлотта готова была уже опуститься чуть ли не на колени, но герцогиня удержала ее.

— Вы не боитесь подхватить мою болезнь? — поинтересовалась она.

— Болезнь? Мадам немного похудела и побледнела, но я не вижу никаких тревожных симптомов.

— Я стала прокаженной, моя дорогая! Все бегут от меня.

— Мадам может убедиться, что не все, видя меня перед собой.

— Вы здесь только потому, что еще ни о чем не знаете. А дело в том, что я получила...

— Недобрый отзыв короля, переданный вашим духовником? Я знаю об этом. Господин де Сен-Форжа только что рассказал мне, каким недостойным образом отозвалось на него ваше окружение.

— Ваш муж? А разве он не уехал вместе со всеми остальными на праздник к демону де Лоррену?

— Представьте себе, нет. Он сослался на плохое самочувствие и примчался в Сен-Жермен, чтобы известить меня, что здесь происходит.

— Он? Поверить не могу!

— Более того, он всю дорогу скакал верхом, чтобы не терять ни секунды. Я сама была крайне удивлена и подумала, что, быть может, выйдя за него замуж, я не так уж прогадала. Он не без странностей, но сердца у него, возможно, больше, чем нам кажется. В любом случае он вас любит, мадам.

— Что ж, хотя бы один из многих... Но вернемся к прозе жизни. Я думаю, вы не обедали?

— Нет. Не хотела терять времени.

— Ну так пообедаем вместе. Я чувствую, что проголодалась.

Оставив в стороне правила этикета, они сели за стол только вдвоем. Герцогиня отослала охрану, и две женщины обедали, как делали бы это две богатые горожанки.

— Со мной обращаются, как с лесным чудовищем, но в этом есть преимущество: буду хотя бы жить так, как мне нравится.

За столом они говорили о пустяках, поглядывая на лакеев, которые бесшумно подносили и убирали блюда, и только в кабинете герцогини Шарлотта узнала обо всех «преступлениях» Ее королевского высочества. Разумеется, она нисколько не сомневалась, что одно из ее писем к тете Софии Ганноверской, — а скорее всего не одно, а гораздо большее количество — было распечатано, что само по себе было постыдно унизительно. Но на этот раз дело было не в письмах. На этот раз ей в упрек ставили неумение сдерживаться в своих высказываниях. Когда-то король одобрял прямоту своей невестки, смеясь вместе с ней над ее «вольностями». И в окружении короля утвердилось мнение, что в герцогине Орлеанской много «мальчишества».

Теперь пункты обвинения были следующими. Во-первых, в одном разговоре, возможно несколько легкомысленном, речь зашла о красоте монсеньора дофина, и герцогиня Орлеанская, рассмеявшись, заявила, глядя принцу в глаза, что, «появись он перед ней даже голышом», он ни за что не смог бы ее искусить. Второе преступление: герцогиня находила естественным, что у ее фрейлин случаются любовные приключения. И последнее: герцогиня насмехалась над очаровательной принцессой де Конти из-за ее бесчисленных поклонников.

— Вот все мои преступления! — заключила герцогиня Елизавета. — Я ничего от вас не утаила.

— А я не вижу в них ничего такого, что могло бы быть сочтено преступлением. И что же сказал король?

При упоминании Его величества слезы показались на глазах «виновной».

— Вы даже вообразить этого не сможете! Он сказал... во всяком случае, так мне передали... что если бы я не была его невесткой, он бы «отстранил» меня от двора!

И она горько заплакала.

— Из-за таких-то пустяков? — не поверила изумленная Шарлотта.

— Да, из-за таких пустяков! Во времена мадам де Монтеспан мы бы все только посмеялись, но теперь меня все чураются, я всех шокирую, и меня не желают видеть при дворе кающейся шлюхи, которая хочет, чтобы все забыли о ее похождениях, и разыгрывает неземную добродетель, превращая мало-помалу нашего «короля-солнце» в жалкий огарок!

— Странно и смешно! Могу я осведомиться, что намерена предпринять мадам герцогиня?

— Воспользоваться единственным оружием, которое у меня осталось: написать королю! Вот мои черновики, — добавила она, собирая разбросанные на столе листочки.

— Если Ваше королевское высочество соизволит прислушаться к моему совету, то, мне кажется, ей стоит оставить в стороне свои черновики. Мадам обладает удивительным даром слова, ей не стоит долго раздумывать. Дайте возможность говорить вашему сердцу, сердцу оскорбленной высокородной принцессы, а не сердцу маленькой девочки, которой сделала выговор гувернантка.

— Вы так считаете?

— Да! Я думаю, что это будет правильный поступок. Ментенон или не Ментенон, но я не сомневаюсь, что у короля осталось достаточно благородных чувств, чтобы он не разучился понимать их язык. К ним и должна воззвать принцесса, к королевскому благородству, а не к своему деверю.

— Пожалуй, я с вами согласна.

И, не откладывая дела в долгий ящик, курфюрстина взяла листок бумаги со своим гербом, свежеотточенное перо и принялась писать...

Это было одно из самых прекрасных писем, вышедших из-под ее руки. Оно было длинным, подробным, исполненным достоинства и заканчивалось следующими словами:

«Вот, монсеньор, что я могу сказать в свое оправдание.

И желаю от всего сердца, чтобы это письмо удовлетворило вас, и буду крайне несчастна, если этого не случится... Я могу только умолять вас, монсеньор, забыть прошлое и сказать мне, какого поведения я должна придерживаться в будущем, обещая со всем тщанием исполнить вашу волю. Поверьте, монсеньор, я всегда и во всем вам послушна...

И еще, монсеньор, прошу поверить, что моя почтительность к Вашему величеству и, осмелюсь сказать, искренняя дружба ничуть не меньше, чем у тех людей, которые стремятся заслужить их, оказывая мне столь дурную услугу. Я не знаю их, но вижу, что они не питают к вам должного почтения, потому что смеют выставлять вас мелочным и невеликодушным!»