* * *

Из Янкиной комнаты слышно буханье колокола на башне кафедрального собора, веское и властное.

Слышна хрустальная многоголосица Архангела Рафаила. Доносятся далекое постукивание св. Якова на Лукишской площади и волшебный перезвон св. Катерины. Вильнюс — город, где голоса колоколов отскакивают от каменных мостовых и повисают в воздухе, дожидаясь, пока чьи-нибудь уши их не подхватят, чье-нибудь сердце не впустит в себя. Имея своим изначальным основанием оповещение о праздниках или приглашение людей на службу, колокола в этом городе сделались самодостаточными голосами, переговаривающимися друг с другом о промысле и планах Божиих. Человеку дано слышать этот дуэт, перерастающий в трио, а затем, ближе к шести, — в квартет и квинтет. Но понять этот воздушный хор, это позвякивание ложечкой в стакане с небесным латте может не всякий. Наша героиня способна пройтись по городу с закрытыми глазами, от своего зимнего сада до университета, распознавая голоса колоколен и руководствуясь ими: оставив справа и сзади кафедральный — вперед, по звуковой аллее, ведущей к Петру и Павлу, и далее — левее, улавливая тихий перезвон крохотных башенок круглого в сечении монастыря тринитариев.

* * *

Университетский коридор с одной стороны ограничен вестибюлем, с другой — окном, через которое видна курилка. Они прогуливаются вдоль аудиторных дверей с седым профессором, морщинистое лицо и форма ушей которого делают его похожим на Йоду. И, с каждым новым поворотом его мысли, с каждым разворотом их маршрута от окна к вестибюлю и наоборот Янкино сердце тяжелеет. Так что очень скоро оно начинает напоминать чугунную гирьку, которую кто-то забавы ради засунул ей за ребра. А потом гирька начинает расти, давит на легкие, и даже дышать из-за нее делается непросто.

Профессор спокойно и очень дружелюбно говорит, что он лично все прекрасно понимает. И, что он допускает даже, что большая часть написанного в статье — правда. Но он видит и другое. Например, Янкину обувь. Или то, что в буфете она берет себе только две сосиски с каплей кетчупа, причем делает это раз в неделю. Кроме того, он прекрасно осознает, что дочь такого человека никогда не получила бы исполнительный лист за уклонение от распределения. И что само распределение было бы для нее формальностью, капризом, шоу, устроенным для фотографий на память.

Но, говорит он и задумывается, подбирая слова, и им приходится пройти весь коридор, от окна до вестибюля, прежде чем он заговаривает снова. Но, повторяет он. Но нет абсолютно никакой возможности — то есть вообще никакой, — после статьи в литовской «Республике» передать все это его понимание членам управляющего совета. Большинство которых — почетные доктора ведущих европейских университетов, и им некогда разбираться с какой-то девочкой Ясей. И конечно, уже разразился скандал. И конечно, совет разъярен тем, что в университете, некогда замышлявшемся эксклавом свободомыслия для Беларуси, оказалась родная дочь человека, держащего Беларусь в каменном веке. Как в правовом, так и во всех остальных смыслах.

— Так что, — говорит он и поощрительно хлопает ее по плечу. — Так что не унывай, Янина Сергеевна. Выгонять тебя из университета никто не будет. Но сохранить стипендию со второго семестра не представляется возможным, даже с учетом твоей блестящей успеваемости. Я уже пробовал об этом заикаться. Более того, — он тяжело вздыхает, — тебя переведут на платное, и с января придется платить семьсот пятьдесят евро за семестр. В противном случае ты будешь отчислена, а это повлечет за собой аннулирование вида на жительство и депортацию.

После этого он замирает на секунду, отворачивается в сторону и произносит, не глядя на нее:

— А вообще, я бы от такого отца тоже убежал. Но за все наши действия, даже самые правильные, — особенно самые правильные! — приходится платить.

Когда он раскланивается, дочь миллиардера чувствует, что ей ужасно хочется тех самых сосисок с каплей кетчупа — она спускается в буфет, берет разогретую в микроволновке тарелочку и, вгрызаясь в бесплатный кусочек хлеба, полагающийся к порции, надламывает белесое поленце вилкой. «Сосисок у нас не умеют делать! — В который раз при этом она вспоминает из “Зависти” Юрия Олеши. — Это склеротические пальцы, а не сосиски! Настоящие сосиски должны прыскать!» Эти — хоть и не прыскают, но так вкусны, особенно в сочетании с кисло-сладкой томатной пастой, что девочка Яся успевает забыть, почему плачет.

— Янина Сергеевна! — Даниэль Брюль присаживается рядом. Его движения мягки, как и тембр его голоса. Буфет закрывается через десять минут и они тут вдвоем, ушли даже тетки с черпаками — живые напоминания о Вальке из Малмыг.

Янка спешно вытирает щеки. Девушка, плачущая над сосисками, — слишком мощный образ, чтобы его можно было безнаказанно показывать человеку, страдающему литературой.

— Я видел публикацию, — говорит он. — Хотите, я напишу в редакцию письмо? Хотите?

Янка качает головой. Как будто это что-то изменит.

Они молчат несколько минут. За окном начинает накрапывать — острые мелкие капельки оставляют на стекле следы, формой похожие на листья тростника. Вода барабанит по подоконнику — унылый осенний ритм, рассказывающий точкой и тире историю про скорую зиму. Небо забрано тучевой рябью, как будто его серое платье опять забыли погладить. На пути домой Янка промочит ноги.

И тут внезапно молодой профессор накрывает ее ладонь своей и говорит, горячо и быстро:

— В августе тысяча восемьсот восьмидесятого… Нет, восемьдесят первого года Фридрих Ницше шел от деревни Сильс-Мария, расположенной на берегу горного озера Зильсерзее, к другому озеру, Сильваплана, у перешейка которого расположилась маленький поселок, подпертый холмом. Его путь был коротким. Всего четыре километра. Но жаркое солнце утомило его. И он остановился отдохнуть у пирамидальной скалы…

Яся вырывает свою руку из-под его и резко встает. Она говорит: «Не надо!» Говорит это и уходит прочь. Она идет длинным коридором от окна с видом на курилку к вестибюлю на выходе из учебного корпуса, и ее беспокоит ощущение, что сейчас, вот прямо в этот момент, по узкому тоннелю коридора пронесется темно-синий поезд минской подземки: он вылетит со спины и разотрет Ясино тело по полу и стенам.

* * *

Чего Янка не учла:

— того, что найти работу в Литве с ее визовым статусом невозможно;

— того, что литовская пресса сможет узнать про ее родство с человеком, находящимся в европейских черных списках, и не посчитает зазорным предъявить это родство не только ей, но и университету;

— того, что предложение о бесплатном обучении и стипендии — временное и может быть отозвано;

— а кроме того очевидно, что ее бегство в Вильнюс было ничем иным, как попыткой поставить свою жизнь на паузу. Остановить взросление. Получить еще один диплом. А там — посмотрим. Вдруг долг растает сам собой. Но — не растает.

* * *

Ночью она ворочается и мечтает о кондитерской на Траку, за францисканским костелом. О творожных конвертиках, опаленных по бокам и сбрызнутых сахарной пудрой, о горьковатых марципанах. О вершине вильнюсского кулинарного мастерства — запечатанной чаше из слоеного теста, в которой, очищенное и лишенное серединки, — млеет в собственном загустевшем соку цельное яблоко. Первый же надрез высвобождает сладкую слезу — она окружает башенку из теста рвом, в который так вкусно макать отрезаемые кусочки похожего на папирус теста, прослоенные кисловатой мякотью яблока. А когда конец расправы близок, в серединке яблочной цитадели обнаруживается маленький сюрприз от повара — вручную сделанная конфета из корицы и сахара, запечатанная в том месте, где в яблоке жили вырезанные косточки. Полтора евро. Всего полтора евро.