Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сбежал, – И снова поток грязи. Соскочил я со стола, и к крысиным какашкам в углу. Взял их в бумажку, да и протягиваю чуть издали – так, штоб точно не дотянулся.
– На, – Говорю, – Возьми в рот, да плюнь в меня говном!
Соседи мои как захохотали, животики надрывая! Судья ажно икать стал со смеху, да слёзы утирает. Максим Сергеевич кипятится, да остальные так хохочут и дразнятся, што и не слышно ево.
– Полно, Максим Сергевич! – Начал Живинский, как самый старейший и авторитетный, – Прав Егор Кузьмич, кругом ведь прав! Понимаю, обидно вам колотушки получать, но ведь рассуждая логически, Егор Кузьмич сделал вам одолжение уже тем, что просто поехал в Яр. Строго говоря, он не обязан был даже подниматься с постели! Поднялся, приехал, и выиграл вам пари! Да и карманы ваши не пустые нынче, так ведь?
Дальше нас начали мирить, и наконец, заставили похристосоваться.
– Неправ я был, Егор, – Повинился бывший офицер, – прости меня.
– И ты прости меня, Максим Сергеевич! Не принял я во внимание, что твоими устами бока твои отбитые говорят!
– Ну так что? – Полюбопытствовал благодушно Митрофан Ильич, – Прыгал-то зачем?
– К мамзелям ехали-то! – Поднимаю палец важно, – Максим Сергеевич скока раз к ним не захаживал, а всё без денег оставался! Вот и мне не резон…
Мои слова прервал дикий хохот, ржал даже Милюта-Ямпольский, держась за бока.
– К мамзелям он… за деньги испугался… ох, анекдот как есть…
– Возраст у тебя пока не тот, чтоб куртизанок бояться! Ха-ха-ха!
Поржали, да и успокоились мал-мала. Думаю, вот щаз и пора. И деньги так торжественно – на стол!
– Эко! – Только и крякнул Ермолай Иванович.
– Сто рублёв возьму – сапоги новые, да букинистам занесу, штоб книги завсегда брать можно. А остальное – частью в общий котёл, а частью Максиму Сергеевичу. Не навсегда, а вроде как на удачу.
– Егорка!
Обнимали да качали меня до тех пор, пока не вырвался. Сбежал от них, и сразу – на Сухарёвку! Книги… а нет! Сперва сапоги, и ещё сластей на три рубля. И пусть слипнется!
Глава 34
Порыв ветра бросил хлопья мокрого снега в треснутое стекло, отчево то задребезжало отчётливо, грозясь рассыпаться на осколки. В трубе и многочисленных щелях завывает, а по полу тянет таким лютым холодом, што прям ой!
Масленица скоро, вот Зима и ярится, не желая отступать. Борются Весна с Зимой, отчево погода так и пляшет. Вчера мороз лютейший, от которова мало ноздри при дыхании не трескаются, а севодня – извольте, мокрый снег! Если б не ветер впридачу, от которова с ног сбивает, то оно бы и ничево.
Соседи мои, как и большинство хитрованцев, носа не показывают из дома. Куда идти-то по такой погоде, как промышять?! Они же на господах паразитируют, а те существа нежные, оранжерейные. В такую погоду баре если и высовываются из дому, то по превеликой надобности, сразу же ныряя в екипаж, желательно крытый. Какие там прогулки, какие приёмы!
Спят мои соседи, да водку пьянствуют, и што радует – тихохонько! Никаких там симпосиумов с феминами, никаких плясок диких посреди ночи. Квёлые бродят, отёкшие и болезные.
Сам я ничево, живой! Голова, правда, гудит немного. Етот я, што из будущего – знает, што на погоду. Так што даже не упражняюсь почти ети дни, штоб голову не тревожить. Так только, суставчики да жилочки размять.
Читаю много – благо, Сухарёвка с букинистами рядышком, а я книг заранее понабрал. Рида взял, который Майн, Жюля Верна – на английском попался, заодно и поупражняться в языке. Четыре томины! Отсыревшие, отчево страницы и поразбухли и покоробились, но мне ж читать, а не на полку ставить для украшения, так што и ничево. Читается!
Зябко. Печка вроде и докрасна раскалена, сам в зипуне сижу и шапке, а всё равно холодно, потому как щеляки! И темно, хотя за окном и полдень. Тучищи такие матёрые, што ого-го! Мало не ночь за окном, да ещё и снег этот валит густо-густо.
– …тётушке письме написать, – Слышу хриплый голос ково-то из соседей. Даже опознать не могу, ково именно. Они сейчас все опитые и простуженные, так што говорят почитай одинаково – сипят, хрипят, кашляют и булькают.
– Думаешь, вышлет денег? – Спросил другой, – В позатом году вы увиделись, да ты сам рассказывал – лай великий стоял.
– Ну… вдруг? На безденежье-то! Конверт, а в конверте пусть даже и трёшница, худо ли?
Началась негромкая философская беседа, по окончании которой пришли к выводу, што родственники – зло! Но временами полезное, особенно если можно трёшницу выцыганить.
Совестно стало, так што наверное, и ухи заполыхали кумачом. Сколько раз деньги зарабатывал такие, што прям деньжищи, а о тётушке не подумал! И о Саньке!
Пусть она, тётушка, сто раз неласковая, нелюбимая и не любящая. Но кормила, поила и одевала несколько лет, пусть даже из-за мерина. И вообще, родня! Какая ни есть. Деньги сейчас имеются, так што можно и помочь! Всё лучше, чем на пропой етим оглоедам скидывать, да улыбаться, будто рад-радёшенек дружбе ихней!
Покопавшись на полке, нашёл несколько чистых листов бумаги и взял чернильницу с пером. Покосившись с некоторым сомнением на металлический кончик онова, положил чернильницу и взял карандаш. Письма сочинять, оно ни разу не просто! Да и кляксы насажаю, куда ж без них?
Сейчас напишу, почеркаю половину, перепишу ещё раз, а потом уже и набело. Штоб почерк красивый и вообще, штоб знали!
«Здравствуй на множество лет, разлюбезная моя тётушка, Катерина Мат… Анисимовна».
Кой чорт? Почему Матвеевна вылезла? Пожав плечами, пишу дальше.
«Шлёт тебе поклон племянник твой, Панкратов Егор Кузьмич, што в Москву запродан, в ученье сапожное. Не заладилося у меня с мастером, да и как бы заладиться, если он пропойца распоследний. Винище трескал до изумления, даже в Великий Пост, и руки распускал тож.
Оно понятно, што ученья без колотушек и не бывает, но мне доставались колотушки единые, без ученья малейшево. Так што будет если тот прикащик, через которово меня запродавали, щёки дуть и брови хмурить, так и скажите ему, што мошенник он распоследний и вор! Потому как вы отдавали меня в ученье, а прикащик Сидор Поликарпыч запродал меня как прислугу, а не как ученика.»