Устинью выметнуло в сени. Когда через минуту она вернулась вместе с взволнованным Иверзневым, Антип по-прежнему стоял у порога с недоверчивым лицом, а Василиса застыла у подоконника рядом с геранью.

– Ну, здравствуй, Васёна! – весело заговорил Иверзнев, обменявшись отчаянным взглядом с Антипом. – Что это ты тут увидела интересного, расскажи мне?

– Пеларгония гравеоленс. – не оборачиваясь, чётко повторила Василиса. – И цветёт-то как дружно! Правильно, что корешки прикопали. Только дух у ней куда какой сильный. Ночью и голова заболеть может. Лучше в сени выносите.

У Устиньи задрожали губы, тяжёлым стеклом навернулись на глаза слёзы. Стиснув голову руками, она осела на порог и беззвучно заплакала. Иверзнев переводил изумлённый взгляд с неё на Василису. Антип стоял словно окаменевший, но серые глаза его блестели радостно, сильно.

– Антип, ты… ты гений психиатрической науки! – шёпотом провозгласил Иверзнев. Вслух же осторожно спросил:

– Васёна, откуда ты знаешь по-латыни?

– Да как же не знать, барин. – так же медленно, словно с трудом подбирая слова, выговорила она. – Сызмальства при цветах-то. У нас с дедушкой… – тут Васёна умолкла. Антип шагнул к ней, протянул руку, коснулся было плеча – но Василиса шарахнулась в сторону. Лицо её исказилось гримасой:

– Не тронь!!!

– Да чего ты всполошилась-то? – озадаченно спросил Антип. Покосился на Иверзнева, но и тот выглядел сбитым с толку. Устинья вытерла слёзы, хлюпнула носом и решительно поднялась с порога.

– Не блажи! – строго велела она, подходя к ощетинившейся Васёне. – Никто тебя здесь не обидит и не тронет. В том слово даю. Садись-ка на лавку, сейчас штей налью. Не пугайся, хорошие здесь люди.

Василиса завороженно глядела на неё синими, огромными глазами. По её щеке бежала одинокая слёзка. Устинья, стараясь не делать резких движений, налила в миску щей, поставила на стол, положила ложку, хлеба. Василиса молча придвинула к себе и то и другое и, помедлив, начала есть. На другой конец стола неспешно присел Антип, тоже взял ложку и, дождавшись, пока Устинья нальёт и ему, взялся за щи. Василиса лишь один раз беспокойно вскинула на него глаза, но Антип жевал неторопливо, размеренно, словно выполняя привычную работу. Иверзнев тем временем что-то лихорадочно шептал на ухо Устинье. Та слушала, кивала, а по лицу её всё бежали и бежали слёзы, а губы прыгали, не складываясь в улыбку.

Новый начальник пришёл в лазарет две недели спустя. Стоял душный предгрозовой вечер. Загустевший воздух напоминал овсяный кисель. Над заводом целый день бродили тяжёлые облака, но их притягивала река, и тучи уходили, так и не разродившись ливнем. Устиньины лежачие больные охали и напропалую ругали «адское пекло», передавая друг другу ковш с тёплой водой. Сама фельдшерица, взмокшая от пота, со съехавшим на лоб платком, склонилась над Ерёмой Рваным. Этот здоровенный громила из Орловской губернии был сослан в каторгу за то, что в пьяной кабацкой драке убил собутыльника, и на завод прибыл весной. Сегодня на постройке нового корпуса ему на плечо грохнулось тяжеленное бревно. Сейчас Рваный выл волком сквозь оскаленные зубы и старался вырвать свою руку – посиневшую и вспухшую – из рук фельдшерицы:

– У-у-у… Уйди, Устя Даниловна… Не тронь… Ох, не тро-о-онь… Не доводи до греха… У-у, мать-Богородицу со всеми апостолами, не трогай…

– Господи, Ерёма, да успокойся ты! Перепугал уж всех! Бабы рожают – и те не воют, а ты-то – фартовый! Уж постыдился б! – уговаривала его Устинья, разглядывая обезображенную руку. – Да я и не трогаю тебя, бестолковый, смотрю только! Ну – видишь вот руки мои? Хочешь – держи меня за них! Да перестань орать, анафема, терпежу на вас нет!

– Устя… Устя Даниловна… Отымут теперь руку-то?..

– Да как же я тебе скажу, коль ты и глянуть не даёшь?! Ну, что мне – Ефима звать, чтоб держал тебя, аль сам потерпишь?

– Ох, не на-а-адо Ефимку… Вовсе оторвёт…

В «смотровую» влетела Меланья.

– Устька, там начальство новое! С Михайлой Николаичем разговаривает! И прямо сюда идёт!

– Вот ведь не ко времени… – пробормотала Устя, выпрямляясь. – Да чего ему здесь-то делать, пущай в палату…

Договорить она не успела: тяжёлая дверь открылась одновременно с очередным воплем Рваного. Выругавшись, Устинья чуть не с ненавистью уставилась на вошедшего начальника. Встретившись взглядом с мрачными серыми глазами, глядящими в упор из-под косынки, Тимаев невольно попятился:

– А кто это у вас тут такая сердитая?

– Это моя фельдшерица, Устинья. – бесстрастным голосом отрекомендовал вошедший следом Михаил. – Она сейчас, как изволите видеть, очень занята. Что, Устя, плохо? Раздроблено?

Рваный осторожно завыл, кося глазом на начальство.

– Не знаю, Михайла Николаевич. – отозвалась Устинья. – Не даёт смотреть. Доброго здоровья, барин.

Последнее адресовалось Тимаеву, который с нескрываемым интересом взглянул на женщину.

– Фельдшерица? Такая молодая? У вас же по Положениям должны быть два фельдшера…

– Они имеются. Только пользы от них никакой. Пьют да спят в кладовке. Справляемся понемногу сами с Устей.

– А кандалы с неё?..

– …сняты по разрешению прежнего начальника. Видите ли, Устинья у меня ведает всеми лекарственными средствами. И операции я тоже при её помощи делаю. В цепях это было бы попросту невозможно.

– Ну, так наймите фельдшера из вольных! – пожал плечами Тимаев. – А подпускать каторжную бабу к лекарственным средствам… Ведь у вас и яды наверняка есть?

– Что?.. – растерялся Иверзнев. А начальник завода, не заметив его замешательства, обратился к Устинье:

– Ты за что на каторге, милая?

– За убийство, барин. – ровно ответила та.

– Верно, мужа убила? Обижал тебя?

– Муж, слава богу, жив-здоров. Управляющую именьем порешила. – всё тем же деревянным голосом отозвалась Устя.

– Вы об этом знали? – повернулся Тимаев к Михаилу. Тот пожал плечами:

– Разумеется.

– Право, не понимаю вас. Держать при острых предметах, при отравляющих медикаментах такую опасную особу?

– Других особ здесь не имеется. – напомнил Иверзнев. – А Устинья при лазарете уже четвёртый год. До сих пор нареканий не было.

Тимаев посмотрел на него недоверчиво.

– Сколько же всего у вас человек под началом?

– Всего три бабы. Устинья, Меланья, вон она в сенях… и Василиса, которая носит воду. Она душевнобольная и больше вовсе ни на что не годна.

– Три каторжанки вместо двух вольных фельдшеров?!

– Три прекрасные работницы вместо двух ни на что не годных выпивох. – в тон ему отозвался Иверзнев. – При том, что казне они ни во что не обходятся. Равно как и я сам. Согласитесь, прямая выгода!