* * *

На Петров день заводская улица была безлюдна с раннего утра: ждали прибытия обоза нового начальника. Обер-полицмейстер, желая услужить, распорядился загнать каторжан в остроги: «Чтобы вид, образины немытые, не портили!». Вместе с каторжанами на всякий случай попрятались и конвойные солдаты, которые тоже не могли похвастаться благообразностью вида. Однако, отменить дождевую тучу, приползшую в полдень из-за горных хребтов, оказалось не под силу даже полицмейстеру, – и к вечеру вся улица оказалась залита водой. В колеях образовались обширные пруды, в которых бодро копошились воробьи и плавал утиный выводок госпожи казначейши. Пугать птиц было некому: по улице не бегали даже ребятишки.

Братья Силины, три дня пропадавшие с главным инженером в тайге, ничего о распоряжении начальства не знали и, вернувшись на завод, привычно завернули к лазарету. Василий Петрович зашёл внутрь, а Силины расположились на крыльце.

– Как Мамай прошёл – народу никого! С чего бы это, Ефимка, а? – Антип изумлённо оглядывал пустой пятачок перед сваленными у острога брёвнами, где обычно толокся после работы каторжанский народ. – Ты бы зашёл к Усте Даниловне, поспрошал – чего стряслось-то?

Ефим не успел ответить: высокие, тёмные от дождей и времени створки заводских ворот со скрипом разошлись в стороны. По раскисшей уличной грязи поползли тяжело груженные телеги. Рядом, покачиваясь в сёдлах, ехали конвойные казаки.

– Начальство новое! – первым догадался Антип. – Потому и наших не видать никого! Ефимка, пойдём и мы от греха подале! Как бы Василь Петровичу за нас не нагорело.

– С чего? – заспорил Ефим. – Сидим тихо, не бузим, железа на месте…

Однако Антип, всю жизнь свято веривший, что от начальства простому человеку бывают одни неприятности, встал с крыльца и потянул брата за плечо. Ефим упрямо отмахнулся:

– Да иди ты!.. Глянь вон лучше! Это чего такое-то?! Матерь божья! Я такого и в Москве у барина не видал!

Антип обернулся – и замер. Одна из телег почти целиком была заставлена большими и маленькими горшками с разноцветными геранями, цветущим бальзамином, кротонами и фикусами, а ровно посередине красовалась высоченная пальма в кадке. Из её разлапистых листьев выглядывала усатая физиономия казака, которому, очевидно, был поручен пригляд за растениями в пути.

– Как есть ефиоп! – хохоча, обозначил его Ефим. – Ну что, служба, проклажаешься под ёлкой-то? Не пекёт, поди?

– Зубы лишние отрастил, варначина? – мрачно послышалось из-под пальмы. – Зараз прорежу, не в тягость будет!

Конвойные заржали. Обоз пополз к дому начальника, а из лазарета с озабоченным видом выбежал Лазарев.

– Вот нелёгкая, принесло же именно сегодня… Вы чего здесь расселись?! – напустился он на братьев. – Антип, возвращайся к мужикам в острог… да понезаметнее, гляди… Ефим, а ты марш домой, там уже Устинья с ума сходит! Велено, как видишь, никому не крутиться на улице! Не хватало ещё, чтобы вас… Ефим, ты русский язык понимаешь, или нет? Ты куда?!

– Так, Василь же Петрович… Зовут же вон!

К лазарету действительно бежал, увязая сапогами в грязи, один из спешившихся казаков.

– Силины-ы, кудыть подхватились?! Стой, идолы! Василь Петрович, уж дозвольте их забрать – телеги начальственные разгрузить! Вона, гляньте, снова какая туча ползёт! Надо бы поживей, не то как есть мебеля дожжом накроет!

– Ступайте. – тихо велел Лазарев. – Я с вами пойду на всякий случай. Ефим, и не дай Бог ты там чего-нибудь!..

– А чего я-то сразу, Василь Петрович?

– Ничего! Рта не открывай, и всё!

На крыльцо лазарета выбежал, вытирая руки ветошью, взволнованный Иверзнев. Не сговариваясь, доктор и инженер запрыгали по грязи вслед за Силиными.

Когда все вместе подошли к дому начальника завода, там уже разгорался нешуточный скандал. Конвойные казаки размахивали руками и орали так, что дребезжали стёкла в окнах.

– А вы ещё меня ругаете, Василь Петрович! – хмыкнул Ефим. – Тут и без меня небу жарко! Эй, служба, пошто орёте?

Оказалось, что старый дормез, направляемый солдатом-инвалидом, умудрился закатиться в глубочайшую лужу под окнами дома и застрять там по самые ступицы. Казаки ругались, тянули лошадей, но усталые кони упирались и не шли. К тому же путь им перегораживала телега с растениями, вставшая прямо напротив крыльца.

– Ну что за бестолочи, так их да растак! – разорялся пожилой хорунжий. – Куда, ну куда ты впёрся, мать твою… – тут он завернул такую отчаянную филиппику, что поморщился даже Ефим, а Лазарев вполголоса сказал:

– Стасов, да потише вы, в самом деле… До смерти напугаете барышню!

– Виноват, ваше благородие! Только, сами видите, никакого с ними путного разговору быть не может! – огрызнулся хорунжий, вытирая вспотевший лоб. – Вкатился, храпоидол, не глядючи! Достало ума-то! Теперь ни экипажа не выволочить, ни барышни… Видал, Федька, чего ты сотворил?! По твоей милости Наталье Владимировне до вечера тут сидеть! А они устамши! Цельный день пути – шутка ль?!.

– Господин хорунжий, не беспокойтесь! Я сейчас выйду сама, и лошадям станет легче! – послышался срывающийся от волнения голос. Из открывшейся двери экипажа выглянуло тонкое, бледное личико. Волосы барышни были льняными, как у крестьянских ребятишек, и лёгкой паутинкой падали на лоб. Наташа Тимаева досадливо смахнула их и широко распахнула дверцу дормеза.

– Я сейчас, не кричите ни на кого… Ой! – она покачнулась на шаткой ступеньке. Внизу простиралось широченное море грязной воды.

– Ой… да здесь… кажется, глубоко!

Казаки заухмылялись.

– Чего ржёте-то, служивые? – с напускной строгостью одёрнул их Ефим. – Сейчас в лучшем виде вынем барышню! – и, прежде чем кто-либо успел удержать его, широко шагнул в лужу. – Барышня, не побрезгуйте на руки ко мне!

Девушка побелела. Губы её в ужасе приоткрылись. Через грязную лужу к ней решительным шагом, громыхая ножными кандалами, двигался огромный каторжник. Ветхая рубаха чуть не лопалась на широченных плечах. В лохматых, как у лешего, волосах виднелись хвоинки. С чёрного от загара, перерезанного шрамами лица щурились разбойничьи глаза.

– Ой… Пожа-алуйста… нет… – умоляюще прошептала она, отшатнувшись в глубь экипажа. Ефим в недоумении остановился. Тут же к нему подлетел молодой казак, на бегу замахиваясь нагайкой:

– А ну, пошёл вон! Скотина! Отойди от барышни, мер-р-завец, прочь! – казак уже готов был ударить, когда Ефим не спеша повернулся и одарил храбреца своим знаменитым «мёрзлым» взглядом. Казак невольно попятился, не успев опустить руку с нагайкой. Ефим издевательски усмехнулся.

Неожиданно рядом послышалось громкое «Плюх!» и взметнулся фонтан грязных брызг.

– Не смейте! Не смейте бить! Как вы можете, он же в цепях! – гневно вскричала барышня. Она выскочила из дормеза прямо в лужу, сразу же утонув в ней до колен. Холстинковая юбка её широким кругом легла на воду. Подхватив её, мадемуазель Тимаева кинулась между Ефимом и казаком.