– Позволишь, Мадлен? – спросил Бенуа, усаживаясь рядом.

По своему обыкновению он действовал, не дожидаясь дозволения. Мадлен чуть посторонилась. Он подумал, что она вежливо уступает ему место, на самом же деле она не хотела, чтобы он ее касался. Бесполезно: он тут же взял ее за руку, уколовшись иглой. Потекла кровь, но он мужественно стерпел; его длинные червеподобные пальцы напоминали светлячков.

– Мадлен, я много думал.

– О чем, Бенуа? Об обуви короля?

Бенуа часто высказывал суждения о короле и его странных привычках: потертых штанах, грязных сапогах, о блажи самому бриться, самому чистить своего коня или пить прямо из родника. Но поскольку в поездке он навлек на себя неудовольствие монарха, эту тему он развивать не стал.

– Вовсе нет, вовсе нет, моя маленькая Мадлен.

Бенуа говорил с ней как с младенцем. Она высвободила руку и продолжила вышивать.

– О чем же ты тогда думал, Бенуа?

– О нас.

– О нас, кто в крыле для прислуги живет?

– Нет же, нет. О нас: о тебе и обо мне, Мадлен.

Она замерла с иголкой в руке. «О тебе и обо мне?» От самого сочетания ее уже воротило. Она обернулась на него проверить, не засматривается ли он часом на ее корсаж. На счастье, Бенуа успел поднять глаза.

– За эту зиму, – пояснил он, – во мне сформировалось чувство на твой счет и по твоему поводу. – Он запутался в сложной фразе, хотя готовил ее заранее. Хотел поправиться, но вышло только хуже. – Будучи всегда, и прежде и впредь, на службе у королевских особ, короля, королевы, а в скором будущем равно и принцессы, не следует ли нам также разделить нечто большее, чем сии заботы, сколь бы ни были они почетны?

На гладком лбу Мадлен наметилась морщинка. Она искренне старалась понять, о чем он говорит. Он снова схватил ее руку, вместе с пяльцами.

– Ах, Мадлен, ну конечно! И снова я увлекаюсь, когда мне следовало бы говорить языком, подобным тебе, – простым безыскусным языком наших будней, не вплетая столь привычной для меня, но излишней учености! – вновь начал Бенуа, теперь вполне довольный безупречным строением фразы.

– Иначе говоря, ты считаешь меня глупой, – заключила Мадлен, вырвав руку, но, правда, без шитья.

– Ну нет, ну что ты, моя маленькая!

Чтобы приободриться немного, он опустил взгляд на ее безупречную пышную грудь. Всего на секунду, но и этого хватило: девушка гордо поднялась.

– Мадлен! Не уходи так, Мадлен! – воскликнул он, размахивая пяльцами.

Она хотела ответить ему, но к горлу подступила тошнота. Прикрыв руками столь вожделенный бюст, она удалялась так быстро, как только позволяла ей юбка. Оставшись в беседке один, Бенуа даже не успел пострадать как следует. Унижение тут же превратилось в высокомерие. Мадлен недостойна такого утонченного, такого сознательного, развитого, ответственного мужчины, как он. Путь остается со своей грудью и детской доверчивостью к сплетням.

Он оставил вышивку на скамейке и вернулся в свою комнату, где еще долго разглядывал себя в зеркало. От хорька у него был разве что профиль, а в остальном он был очень ладно скроен. Что до солнечных ожогов, они пройдут быстро, как и его влюбленность. В конечном счете женщины – всего лишь развлечение. Есть только одна достойная цель – карьера.

Карьера. Она станет единственной его любовью.

Лукас по-прежнему менял простыни Блезу, и по настоянию Эмы именно он следил за развитием Мириам. Но вход в больницу при дворце ему был теперь заказан, и доктор Рикар (глава Гильдии) позаботился о том, чтобы во всем Приморье перед ним закрывались двери. Без пройденной практики получить диплом он мог теперь, только ИДЕАЛЬНО сдав теоретический экзамен. С пугающей самодисциплиной Лукас готовился к нему днем и ночью, он мало ел и почти не спал.

А еще днем и ночью он гарцевал в голове Эсмеральды. Она поселилась теперь во дворце и ждала, когда наконец выдастся случай с ним повстречаться. Но, увы, недели шли, а Лукас все сидел у себя в комнате, пока Эсме скакала под отупляющим солнцем во все концы острова. Каждое утро она спускалась на кухню, но он больше там не появлялся. Все, что ей оставалось, – украдкой поглядывать в его открытое окно, проходя мимо, и по крохам собирать о нем какие-то сведения.

Однажды, когда с залива дул северный ветер и Эсмеральда в очередной раз нашла повод пройтись под заветным окном, из него вдруг посыпался бумажный дождь – будто выпорхнула стая голубей. Слуга Лукаса открыл дверь, отчего случился сквозняк. Его записи, покружившись над садом, опустились на траву прямо у ног Эсмеральды, которая, разумеется, решила, что это знак свыше. Она лихорадочно собрала листки. В окне показался Лукас собственной персоной: рубаха нараспашку, брови нахмурены. Она помахала ему стопкой листков и побежала отдавать, на каждом шагу повторяя себе, что у нее нет ни малейшего шанса ему понравиться.

Дверь была полуоткрыта.

– Добрый день! – радостно крикнула Эсмеральда, переступая порог.

Лукас закрыл окно, отослал Сильвена Удачу и застегнул рубашку. Теперь он ползал по полу, собирая рассыпавшиеся конспекты.

– Спасибо, – сказал он, протягивая руку.

– Похоже, ваши записи решили проветриться.

Он чуть улыбнулся, и на щеках наметились ямочки.

– Сильвен говорит то же самое.

– Вы не хотите последовать их примеру?

Лукас глянул в окно. Над верхушками деревьев виднелась острая церковная колокольня, а над ней – широкое, овеваемое ветрами небо. Он вздохнул:

– Мне не до того.

Очевидно, он ее выпроваживал, но Эсмеральда надеялась задержаться еще хоть чуть-чуть. Она указала на гитару в кресле.

– Вы играете?

– Нет.

– А… Ясно. Ладно, тогда я пойду.

– Да.

– До свидания.

– Спасибо за конспекты.

– Не за что. Быстрая доставка.

Поникнув, она уже направилась к двери, но Лукас ее окликнул:

– Как вас зовут, посыльная?

– Эсмеральда.

– А я Лукас.

Она рассмеялась: имя это уже которую неделю не шло у нее из головы. Он удивленно развел бумагами, которые держал в руках. Над чем она смеется?

– Просто вы – знаменитость, – объяснила она.

– Неужели?

И чем же он знаменит? Сам Лукас видел в себе только гитариста, который не может играть перед публикой, моряка, который торчит на суше, практиканта, которого не пускают в больницу, ученика, обреченного на провал. Эсмеральду тронуло его простодушие. Если он не просто красив, но еще и мил, то страдания ее только начинаются. Она поскорее исчезла.

«Странная девушка», – подумал Лукас, прижимая конспекты сапогами вместо пресс-папье.