На низовом уровне, по сравнению с бюро МК ВКП(б), дело с разбором апелляций обстояло не так хорошо. Через 6 месяцев после мартовского решения бюро МОК под председательством Хрущева проверило ход его выполнения. Для примера выбрали два промышленных района – Коломенский и Реутовский. Проект постановления, представленный ОРПО, по итогам обсуждения был отклонен. Бюро поручило ОРПО разработать и представить новый проект, в котором требовалось дать более острую критику деятельности Коломенского горкома и Реутовского райкома.

В окончательном варианте постановления все указания были учтены. Констатировалось, что обе партийные организации создали «недопустимый бюрократизм и волокиту». Заявления о пересмотре решений по исключению из партии за пассивность и малозначащие проступки не рассматривались по три-четыре месяца. В результате с марта месяца в Коломенском горкоме нерассмотренными оставались 169 дел. Реутовский райком из 109 дел не успел рассмотреть 62. Значительное количество нерассмотренных дел касалось рабочих и работниц-стахановцев, участвующих в общественной жизни предприятий.

Указав на невыполнение мартовских решений пленума ЦК и бюро МК, постановление предлагало Коломенской и Реутовской парторганизациям «в ближайшее время» закончить рассмотрение всех апелляций. Их первым секретарям поручалось лично проверить состояние воспитательной работы и политическое руководство во всех первичных парторганизациях. Кроме того, всем остальным райкомам также предлагалось в ближайшее время закончить рассмотрение всех апелляций по вопросам исключения за пассивность и малозначительные проступки. Гарантировать исполнение этого решения должно было ОРПО обкома[691].

В столичных райкомах также затягивалось рассмотрение дел партийцев. В 1938 г. новый секретарь Советского райкома В.Е. Макаров, обвиняя во всем своего предшественника И.Е. Персица, к тому времени арестованного, так описывал механизм рассмотрения дел на заседаниях: «Разбор персональных дел отдельных коммунистов на бюро РК партии разными махинациями Персица все время затягивался. Стоит разбор того или иного персонального дела. Персиц всегда по этому поводу выступал и говорил: надо доследовать, надо согласовать с такой-то организацией и т. д. и такое откладывание иногда повторялось по несколько раз по одному и тому же вопросу. Мы имели такое положение, что решения бюро по персональным вопросам коммунист в течение 2–3 и более месяцев не мог узнать. До коммуниста не доводили того решения, которое принято по его вопросу. Персиц затягивал оформление протоколов, мотивируя это занятостью. В течение 2–3 месяцев протоколы не подписывались, не подписывались выписки и коммунист, следовательно, не мог получить справку о том, какое решение принято райкомом по его вопросу» [692].

Всего же за 1937 г. московским обкому и горкому удалось восстановить в партии 3810 человек, отнесенных к категории неправильно исключенных во время проверки и обмена партдокументов[693]. Внушительная на первый взгляд цифра оказалась в два раза меньше числа исключенных в том же году.

Чтобы избавиться от «балласта», партийные организации использовали давно известные механизмы. Главными из них были снятие с должности и исключение из партии. Высшее партийное руководство вполне понимало силу воздействия этого рычага управления. «Имейте в виду, – говорил еще в 1936 г. на одном из пленумов

Сталин, – партия стала для каждого очень большим и серьезным делом и членство в партии или исключение из партии – это большой перелом в жизни человека. […] А для рядовых членов партии, которые отмечают в истории своего развития, как активного гражданина и члена нашего общества каждый перелом в жизни, их вступление в партию или вышибание из партии – это для них вопрос жизни»[694]. Со второй половины 1936 г. эти слова для многих стали горькой реальностью.

Особую роль в процессах исключений из партии и снятия с должностей играли первичные организации. Близкие отношения с человеком, уже арестованным и объявленным врагом народа, служили обычным поводом к таким мерам наказания. Человек, поставленный в подобные условия, вынужден был либо оправдываться, либо выдвигать встречные обвинения, либо искать поддержки у высокопоставленных знакомых (если таковые имелись). Протоколы заседаний бюро Московского комитета, где рассматривались дела исключенных, позволяют взглянуть на эти процессы с бюрократической точки зрения.

Например, родственные связи становились иногда достаточным мотивом для исключения из партии. Так поступил 15 июня 1937 г. Наро-Фоминский райком с пенсионеркой Ириной Георгиевной Смирновой, чей муж в декабре 1936 г. был арестован органами НКВД по обвинению в «контрреволюционной деятельности». Поведение Смирновой, которая открыто заявляла о невиновности мужа, пыталась добиться его освобождения, критикуя работу органов прокуратуры и НКВД, было расценено как антипартийное. Позднее, когда дело разбиралось на бюро Московского комитета партии, она не побоялась повторить, что ее муж арестован незаконно. Поэтому утверждение областным комитетом решения райкома явилось вполне закономерным. Браковщицу Ленской фабрики Павлово-Посадского района Анастасию Филипповну Кашенкову 17 августа 1937 г. также исключили из рядов партии. Не помогло даже то, что до ареста супруга она сообщала и в партком по месту работы, и в НКВД об «антисоветских настроениях и разговорах ее мужа». Свое положение она усугубила тем, что переписывалась с арестованным мужем. Впоследствии бюро областного комитета несколько смягчило решение райкома, переведя Кашенкову в категорию сочувствующих. Однако ни помощь в разоблачении мужа, ни хорошая работа на производстве, ни ведение общественной работы не перевесили ее единственного непартийного поступка – письменной связи с арестантом[695].

Вновь возвращались в 1937 г. и к тем, кто уже когда-то пострадал за свои партийные прегрешения в прошлом. К довольно интересным примерам можно отнести серию исключений агронома Михаила Эммануиловича Карпенко. Еще в бытность службы в Красной Армии на одном из партсобраний 25-й Чапаевской стрелковой дивизии, где обсуждалось обвинительное заключение по делу убийства С.М. Кирова, он «допустил антипартийные формулировки, чем объективно стал на путь защиты врагов народа». Инцидент произошел 29 декабря 1934 г., а уже 1 января 1935 г. партсобрание осудило выступление Карпенко. Его признание ошибок было расценено как формальное. Документы свидетельствовали: «В разговоре с инструктором политотдела дивизии 14/II-1935 г. Карпенко пытался использовать речь тов. Сталина “Троцкизм или ленинизм”, произнесенную им на фракции ВЦСПС в 1924 г., для оправдания своего антипартийного выступления. На политкружке Карпенко квалифицировал меньшевиков и троцкистов не как врагов партии и рабочего класса, а как “людей, не понявших ленинской концепции диктатуры пролетариата”». Вот почему 1 апреля 1935 г. дивизионная парткомиссия вынесла ему за это выговор с предупреждением, а уже 17 апреля – дивизионное партсобрание исключило из рядов партии «за антипартийное выступление и отстаивание своих ошибок». Все вышестоящие парторганы утвердили это решение: парткомиссия УВО – через два дня (19 апреля), Политуправление РККА – 11 июля 1935 г. Политуправление, по предложению КПК ЦК ВКП(б), вскоре отменило свое решение в связи с хорошим отзывом, данным парторганизацией совхоза Манихино Истринского района и двумя членами ВКП(б).