Джеймс сделал вторую попытку. На этот раз ему удалось слизнуть все горошины, кроме самой последней, самой крошечной, в самом уголке стручка.

— Никак не могу последнюю достать, — с огорчением признался он.

— А последняя, уж точно, самая важная, — заметила Ливия.

Британские офицеры пытались языком подхватить неподатливые зерна, а горошины разбегались по столу, как крошечные зеленые камешки.

— С ножом, вообще-то, гораздо удобней, — вздыхая, сказал Слон.

— Не переживайте, со временем научитесь, — обнадежила Ливия.

Подождав, пока она уберет со стола, Джеймс пошел за ней на кухню.

— Ливия, — спросил он, — к чему ты это все затеяла с улитками и горошком?

— Э-э-э… Да в общем, ради забавы. Ну, скажем так: иногда сначала приятно начать с горошка. Хотя обычно хочется начать с улиток, а потом перейти к горошку, а потом, перед тем как закончится горошек, снова взять несколько улиток. Но это только тогда, когда ты точно знаешь, что достанешь самую последнюю горошину.

— Г-м, галиматья какая-то…

Однако после обеда, когда кругом все стихло, Ливия снова явилась к Джеймсу в комнату, и вмиг все стало ясно. Он понял, что легкие вскрики восторга, прежде достававшиеся ему, ни в какое сравнение не шли с этой дрожью, со спазмами удушья, которых он добился, переходя от улиток к горошинам, потом снова к улиткам, а в финале поддев языком самую последнюю горошину в стручке.

Джеймсу никогда прежде не приходило в голову, что постель может быть отличным местом для разговоров. Порой в долгие часы сиесты трудно было сказать, когда кончался разговор и начиналась любовь, и эти дневные часы были самыми сладкими.

Начать с того, что у всех влюбленных есть свои тайны: когда ты в первый раз решила… а что ты чувствуешь, если… Но еще были разговоры о родителях и о семьях, еще они сравнивали между собой свои страны, такие разные, но до странного похожие. Говорили о друзьях, которых каждый потерял на этой войне, перемалывали косточки новым неапольским знакомым. У Ливии прорвался дар лицедейства — она замечательно изображала майора Хеткота. Имея из реквизита лишь фуражку Джеймса, Ливия, совершенно голая, вышагивала взад-вперед, выговаривая:

— Капитан Гуу, ви абзалю позорник. Восьми ти себе вруки! Ви должни битстроги и праведли ви с итальяшки!

И возвращалась, хохоча, в постель, где они обычно находили иные способы продолжать потешаться насчет строгостей с итальяшками.

Джеймс узнал, что у тела есть свой язык, нечто между словом и молчанием. Иногда он перекликался с изысканной ритмичной мелодикой итальянского, иногда отдавался упорным твердым англо-саксонским гортанным отзвуком. И, как с любым другим языком, этим мало-помалу бегло овладеваешь, оттачивая нюансы, выправляя акцент. Как много новых интонаций предстоит постичь: легкий шелест поцелуя, нежное стаккато ласкающего кожу языка, резкая модуляция прерывистых вздохов или стонов; каждая интонация — многокрасочный взрыв значений, каждая может быть прочтена десятками разных способов.

Нет для этого языка ни самоучителей, ни словарей. Ты овладеваешь им, учась его слушать, путем проб и ошибок, повторяя в ответ то, что адресовано тебе. И никогда невозможно сказать, что ты окончательно его постиг, просто постепенно осознаешь, что больше перевод тебе не нужен — и то, что произнесено, гораздо важней, чем, как это произнесено, и то, что совершают двое, — не просто секс, а начало долгого разговора.

Когда жестяная коробка наполнилась, Джеймс отнес ее Анджело. Они выработали простой способ передачи наличных, не вызывая особых подозрений: Джеймс заказывает скромную пищу, а Анджело приносит астрономический счет. Затем Джеймс кладет на тарелку толстую стопку банкнот, укрепляя свою репутацию простофили, который совершенно не по делу настаивает, что будет платить сам.

Теперь в «Зи Терезе» народу стало больше, чем прежде. Пусть ресторан перестал быть местом, где можно снять себе девицу, но эта услуга полностью покрывалась исключительной красотой женского персонала. Все девушки, от барменши до разносчицы сигарет, были очень хороши собой, и даже если кому из них приходилось вскоре покидать свое место, это никого особо не огорчало, ведь прежнюю девушку тотчас сменяла другая, не менее красивая.

Как-то вечером, когда Джеймс собирался уходить, Анджело шепнул, что ему нужно перекинуться с ним парой слов где-нибудь в укромном месте. Джеймс прошел к дверям в кухню, там Анджело отвел его в сторонку.

— Завтра придет один человек, хочет с вами встретиться, — зашептал он. — У него есть для вас кое-какие сведения.

Человек, появившийся на другой день, был непомерно грузен, целая гора жирной плоти, едва втиснулся в одно из кресел в кабинете у Джеймса. Он не представился и не тратил времени на всякие вежливые приветствия.

— У Дзагареллы есть любовница, — сказал он. — Она живет в Супино, там он и хранит свои запасы пенициллина. Она согласилась продержать его у себя всю ночь, значит, вы можете арестовать его утром.

— Зачем ей это?

Толстяк пожал плечами.

— Ей показали фотографию, где он с другой женщиной. А она по натуре ревнивая. — Он достал из кармана листок бумаги, протянул Джеймсу. — Дом стоит на отшибе. Я набросал вам карту.

Что-то в этом типе было отталкивающе. Джеймсу на ум пришла старинная поговорка насчет дьявола и длинных ложек. Но раздумывать уже было поздно. Джеймс взял карту, взглянул. С виду все было четко и ясно.

— Спасибо.

Мужчина поднялся.

— Будьте крайне осторожны, — сказал он. — Дзагарелла определенно вооружен.

В этот момент отворилась дверь и вошла Ливия. Мгновение она и толстяк пристально смотрели друг на друга. Потом толстяк ухмыльнулся:

— Выходит, вот ты где, Ливия, прячешься!

— Его зовут Альберто, — сказала Ливия. — Он уже несколько лет меня преследует.

— Ну, здесь-то ему тебя не достать, — заметил Джеймс. — Теперь ты у меня под защитой.

— Ты не понимаешь, — устало отозвалась Ливия. — Для такого, как он, сведения означают власть. А ты снабдил его самыми опасными сведениями, сообщил, что собираешься нарушить закон.

— Он в этом деле замешан не меньше, чем я.

— Но тебе же больше терять! — Ливия тряхнула головой. — Альберто — свинья, но свинья с мозгами. Вот увидишь, он найдет способ все это выкрутить себе на пользу.

Она показалась ему такой беззащитной, у Джеймса сжалось сердце. Он притянул Ливию к себе:

— Клянусь, с тобой ничего не случится!

— Идиот! — вспылила она, отпихнув его кулаком. — Я же не о себе пекусь. О тебе!

— Выходит, я тебе совсем не безразличен? — с улыбкой спросил он.

— Porco dio![57]Ну, конечно же, нет!