моды. Если только они не были частью тщательно продуманного образа. Если только все, что говорили, делали и подразумевали эти люди, не было частью тщательно продуманной игры. Тринидад услышала, как где-то щелкают, сцепляясь, экзистенциальные шестеренки. Упали монеты, зажглись неоновые огни, заиграл воображаемый музыкальный автомат.

– Саламанка, можно тебя на минуту? – спросила она.

Она увлекла его в уединенную беседку между скребущими крышу пальмами в горшках.

– Почему ты не сказал мне, что принадлежишь к Культу Зоопарка?

Дождь барабанил по крыше.

Даже Сантьяго не одобрил бы Культ Зоопарка.

Когда стало очевидно, что процесс Теслера может только воскрешать, а не даровать бессмертие, появились истории, вроде байки о мухах, которые, как когда-то считалось, самопроизвольно возникают из мертвой материи; истории об экспериментах по воскрешению, в результате которых появились непристойные гибриды, наполовину биологические, наполовину тектронные, наполовину живые, наполовину мертвые; неподвижные куски тектоплазмы, внутри которых были пойманы в ловушку разум, память и дух некогда жившего человека. Полумертвые зомби были включены в пантеон популярных ужасов, страшил и Фредди из детских кошмаров и историй о привидениях, которые рассказывают на пижамных вечеринках. Затем из обширных зловонных некровилей Вьехо-Мехико выполз слух о том, что эти полумертвые обладали великой химерой общества воскрешения: бессмертием-без-смерти. Дескать, в каком-то из кусков немертвого шлака нашлась горстка текторов, воспроизведенных с ошибкой и потому обретших способность преобразовывать человеческую ДНК, не разрушая ее.

Воскрешение в собственном теле – или Настоящая смерть, молекулярное разрушение без всякой надежды восстать. Таков был уговор, верующий ставил свою жизнь на то, какая система текторов вторгнется в его тело. Вечная жизнь или вечная смерть. Ацтекская рулетка. Искатели и глупцы хлынули в Мертвый город Койоакан, ведомые мифами о тайных обществах веселых золотых бессмертных, сотрясающих мировое древо. Тишина, в которой растворились искатели, только укрепила этот миф. Что бы они ни выбрали, Suerte или Muerte[171], о них больше никто не слышал.

Они вынудили «Теслер-Танос» кое в чем признаться. Эти городские легенды? Те, которыми вы себя пугали, когда жарили маршмеллоу у костра на природе, а один из друзей такой: «Давайте рассказывать истории о привидениях»? Те, что о mediarmuertos[172], живых душах, обреченных на вечные муки и запертых внутри деформированных нанотехнологических колонн? Они действительно существуют. Вот фотографии.

Отец Тринидад решил, что новостные сюжеты с существами, похожими на покрытые ладонями пни, и с красивыми мертвыми кинозвездами, плавающими в пластиковых баках, слишком пугающие для восьмилетней Тринидад, но ее подружка Иоланда запускала эти видео каждый раз, когда они играли вместе.

Никто не поверил официальной позиции «Теслер-Танос»: дескать, они не хотели, чтобы ассоциации с чем-то подобным испортили их корпоративный имидж. Если они и отправили в Койоакан вооруженные до зубов тактические группы с мехадорами, то лишь потому, что хотели заполучить секрет бессмертия-без-смерти. Ничего не нашли. Никаких сюрпризов. Культисты услышали громкий топот, спрятались в чулане и закрыли за собой дверь так, что лишь тончайшая полоска тьмы просачивалась наружу. Желающие всегда могли их отыскать благодаря этой полоске, следуя по ней в сердце любого из тысяч некровилей. Пусть их никогда не было столько, сколько в золотую мексиканскую пору, все равно постоянно находились мечтатели о вечной жизни, пусть и маловероятной, предпочитая ее Домам смерти с их резервуарами Иисуса. Люди задавали тайком вопросы, изучали секретные доски объявлений, организовывали собрания для избранных. Каждый знал, что однажды оставит прошлую жизнь позади, сделает ставку, сыграет в игру – и больше про него никто не услышит.

«Теслер-Танос», чьи пиар-раны после Койоакана еще саднили, оставила культистов в покое. За неделю от передозировки умирало больше людей, чем исчезало из-за Культа Зоопарка за год. «Теслер-Танос» и их представители в полицейских управлениях и службах seguridado гордились своим чувством меры.

– Иисус, Иосиф и Мария, Саламанка! В какую самоубийственную игру ты ввязался?

– Тринидад, ты не понимаешь…

– Я понимаю, что оттуда не возвращаются. Никогда. Я понимаю, что выбор – жизнь или бесповоротная смерть. Я все правильно поняла или что-то упустила? Чего ты так боишься, что такой расклад кажется тебе хорошей сделкой?

– Я не могу объяснить. Пожалуйста, просто доверься мне.

Это слово. «Доверься».

– Что ты не можешь объяснить, hermano[173] Саламанка? – Йенс Аарп шаганул к ним, раздвинув пальмовые листья. Позади него шла Монсеррат Мастриани в объятиях экзоскелета; за ней, как одомашненная тень, верная Розальба. – Все очень просто, hermosa[174] Тринидад. Мы все прокляты. Мы все смертные грешники. Саламанке достался средневековый грех – акедия[175]: утомительная механика жития толкает его в объятия смерти, а страх умирания влечет к надежде на бессмертие. Сеньора Мастриани – гордыня; грех отказа подчиниться болезни, которая убивает ее, высокомерие, требующее взять судьбу в свои руки и заявить: «Вот то, что я выбираю для себя». Мой грех – обжорство: грех наркомана, грех игрока, грех человека, который был проклят способностью никогда не проигрывать и его ставки делаются все выше и выше, пока в итоге он не достигнет величайшей из ставок: вечная жизнь или Настоящая смерть. Будет ли Seora Suerte – сеньора Судьба – благосклонна ко мне или окажется просто еще одной вероломной женщиной? Какой достойный игрок устоит перед грандиознейшей игрой? Теперь понятно, сеньора Тринидад? Я очень надеюсь, что да, потому что проводники ждут. Слушайте! По-моему, дождь прекратился.

Тринидад подняла глаза. Сквозь зеленые листья, сквозь испещренный дождевыми пятнами купол, сквозь убегающие облака: звезды. В этот миг Саламанка ускользнул.

– Саламанка!

Он застыл, разрываемый на части.

– Саламанка… – голос Йенса Аарпа прорвался сквозь шум кафе.

Он выглядел как человек, находящийся между раем и адом. Между раем и адом находился некровиль. Он поднял палец и крикнул паломникам:

– Одну минуту! Увидимся на заднем дворе. Я должен кое-что сказать Тринидад.

– Мы попросили тебя рассказать нам свою историю – дескать, сами друг друга отлично знаем. Это неправда. Я не рассказал им всё. Черт, я солгал. В том, что я им поведал, нет ни единого правдивого слова. – Саламанка уселся на край большого терракотового пальмового горшка. – Я не тот, кем выгляжу. Я не пилигрим, не проситель, молящий о милости у того, что насмехается над нашими надеждами и страхами; того, что наслаждается нашим отчаянием и разрушением. Я палач. Я правосудие. Немезида. – Он вытащил теслер, которым угрожал волкам в некровиле, и положил его на мульчу из стручков какао рядом с собой. Оружие блестело, как смазанная маслом кожа. – Звучит красиво, не так ли? Тщательно отрепетированные слова: Немезида. Правосудие. У меня все продумано, распланировано и расписано, каждое веское слово, каждый многозначительный жест, так почему, черт возьми, так трудно тебе все сказать?