– Я всегда чувствовал ответственность за Леона. Ответственность или вину. Всегда был сторожем брату своему, хотя, по праву, Леон должен был быть моим, он был на три года старше. Но отец возложил на меня ответственность и вину. В день своей смерти он позвал меня и сказал, что Леону, возможно, достались внешность, остроумие и харизма, и ветер всегда будет дуть ему в спину, но мне даны мозги, решимость и дар тревожиться, и поэтому я должен присматривать за ним, ведь сам он о себе не позаботится – и да, жизнь, она трехлапая одноглазая сука, но он умирал и мог попросить любую возмутительную вещь, какая только придет на ум, и нам оставалось лишь подчиниться. Он умер и попал в Дом смерти, и мы попытались забыть, что наш отец где-то там, в новом теле и с новой жизнью, потому что, как я сказал Леону, отец забыл, что у него двое сыновей, мы превратились в воспоминания в долгом и запутанном сне, от которого он только что проснулся.

Саламанка снова проверил время.

– Мне было шестнадцать, Леону – девятнадцать. Слишком молоды, чтобы понять: ответственность без власти – превосходный субстрат для растущих угрызений совести. Я не мог помешать Леону вращаться в неправильных социальных кругах, заниматься неправильными вещами, трахаться с неправильными людьми, как не мог задуть солнце. Я испытал огромное облегчение, когда он обратился к религии. Я бы ему такой путь не выбрал, да и наш отец, убежденный атеист, не считал бы это достойной жизнью – но так Леон оставался вдали от скандалов.

– Укуромбе? – спросила Тринидад.

– Нет. Старше и темнее. Евангельское христианство.

– Я думала, что Постулат Уотсона и процесс Теслера были последними гвоздями, забитыми в ладони старых евангелистов, – сказала Тринидад. Подвесной экран колыхался на ветру; сложная проекция околоземного пространства исказилась, внезапно переведенная в неевклидово пространство. – Лучше тектронная синица в руках, чем теологический журавль в небе.

– Они стойкая порода, – возразил Саламанка. – Секта, в которую вступил Леон, верила, что, хотя воскресшие мертвецы совершили тяжкий грех, все прощается, если принять спасительную благодать Иисуса. Им отказано в благословении физической смерти, но когда наступит конец света, они будут вознесены живыми на небеса вместе с другими верующими и получат истинные возрожденные тела. Оказавшись в ловушке на Земле, они могли стремиться к тому же подобию Христа, которого достигли их смертные братья на небесах.

Мне сказали, что причина, по которой Укуромбе так легко вытеснил старокатолицизм, заключалась в Папской булле о том, что воскресшие были не более чем нанотехнологическими роботами и что души, которые когда-то населяли их, вечно горят в аду за грех гордыни. Я сильно испугался, когда впервые это услышал.

Есть некоторые ордена Viejo Catolico, которые считают, что мертвые могут спастись; такими были Evangélicos, к которым присоединился Леон. Они крестили его в реке Лос-Анджелес. Предположительно, он смыл свои грехи. Поди знай, в воде столько дерьма. Мой брат стал миссионером; ходил по ульям некровиля, раздавал брошюры и приставал к людям, пел на перекрестках, что-то в этом роде. Меня тоже пытался обратить в свою веру, но я ясно дал понять, что не интересуюсь. Перемирие между нами продолжалось до тех пор, пока однажды он не сказал мне, что один из его compadres общался с Духом – как он это называл – и получил Известие о том, что Леон должен отправиться в Мертвый город, где его проведут к отцу – нашему отцу, – коего спасут от вечной смерти посредством искупительной Христовой любви. Вот так, да. Я терпел остальное – с трудом – потому что, хотя и не был согласен, мне казалось, так лучше для Леона. А эта новость была просто отвратительной. Ковыряние в струпьях. Настоящая некрофилия: выкапывание мертвых и надругательство над ними. Наших мертвых. Моих. Он был моим отцом в той же степени, что и Леона, и, конечно, не имел никакого отношения к Господнему Собранию Маран-афа[176]. Мы спорили. Я спорил. Леон просто талдычил без остановки тихим, спокойным, льстивым, вразумляющим тоном – он разговаривал со мной, как с грешником, которого следовало переубедить, – «Но, Эмилио; разве тебе не кажется, Эмилио; я уверен, ты согласишься». Иисус, Иосиф и Мария, меня затошнило и в конце концов я его вышвырнул. Я выкинул из дома нашего отца его шмотки, книги, проповеди и кредо – все сразу.

Кресло брата даже не успело остыть, как я убедил себя, что сам виноват в случившемся. Конечно, я пошел его искать. Собрание Маран-афа раскололось на две конфликтующие секты, как это неизбежно происходит с Evangélicos, когда кому-то не удается поступить по-своему. Ни один из них не знал о местонахождении Леона: похоже, он уже посещал другую группу до того, как произошел раскол. Я общался, кажется, с пятьюдесятью христианскими сектами. Поиски начали мешать моей работе с охранными прогами.

Он появился в доме шесть недель спустя. Возник из ниоткуда и направился прямиком к холодильнику. Я был слишком виноват, чтобы злиться, и испытывал слишком большое облегчение, чтобы спросить его, где, черт возьми, он шлялся. Он объяснил мне достаточно скоро.

Evangélicos? Тьфу. Надоели. Ханжи. Прошлый век. Его новое племя называлось Зоопарком; это была истина, жизнь, духовная семья, место упокоения его души. Я понятия не имел, во что ввязался мой брат, но инстинктивно не доверял всему, что приводило его в такой восторг. Я нанял веб-жокея и попросил проверить это так называемое Племя Зоопарка. Она рассказала мне, что нашла, и мы с Леоном снова поссорились. По сравнению с этим наш спор о Собрании Маран-афа был пламенем свечи рядом с термоядерным двигателем.

– Это реформистский буддистский культ Зоопарка, – сказала Тринидад.

– Очевидно, ты вращаешься в кругах, где эти вещи общеизвестны.

– Кое-кто из моих бывших друзей с ними соприкасался. – Как и сама Тринидад, ненадолго – в мире, где все дозволено, такие вещи надо исследовать. – Они верят, что только чистые сердцем получают дар вечной жизни от полумертвых. Они практикуют пение Дзёдо-Тэндай и медитацию, чтобы обрести свободу от мирских привязанностей и таким образом заслужить благосклонность Сеу Гуакондо.

– Сеу Гуакондо, Сеу Гуантанамо, Дугу Ферай: Повелитель Перекрестков, Иньип Деде, барон Сабадо. Много имен, много мест.

Она предложила обжигающий поцелуй из серебряной фляжки с мескалем. Он отказался.

– Вы поссорились, – напомнила Тринидад.

– И он ушел. Это было последнее, чего я хотел. Я пытался убедить его остаться – все время слышал голос отца, который говорил мне, что я несу ответственность за Леона. Я вернулся к веб-жокею, нанял ее, чтобы она нашла его. Это чуть не разорило меня, но через