«принимать жизнь с радостным смирением». Виерека не могло не поразить определенное затруднение в речи Фрейда. В результате операции по удалению опухоли во рту у Фрейда появилось механическое устройство, которое заменяло ему челюсть. Этот механизм, сказал он Виереку, высасывал из него его драгоценную энергию. Но, несмотря на свое состояние, подчеркивал он, он все еще мог наслаждаться своей работой, своей семьей и своим садом. «Я благодарен за отсутствие боли и за маленькие радости жизни, за моих детей и за мои цветы!» – сказал он Виереку. Фрейд не желал, чтобы его втягивали в разговоры на тему его наследия. Когда Виерек надавил на него, он остановился и «нежно погладил цветущий куст своими чуткими руками, говоря: «Меня гораздо больше интересует этот цветок, чем все, что может случиться со мной после моей смерти». Поговорив на многие другие темы, пока они гуляли, Фрейд вернулся к этой теме в конце интервью. Его прощальные слова Виереку были такими: «У цветов, к счастью, нет ни характера, ни сложностей. Я люблю свои цветы. И я не несчастен – по крайней мере, не более несчастен, чем другие».

Ограничения, которые накладывают старость и болезни, сокращают нам возможности получения новых впечатлений, но сад предлагает среду, где чем ближе мы смотрим, тем больше видим.

Когда за одну ночь расцветает дерево или распускается первый пион, мы не можем не посмотреть на мир обновленным взглядом. Ханнс Сакс, старый друг Фрейда, отметил, что Фрейд «с неизменным энтузиазмом наблюдал за каждым клочком своего сада, и его рассказы о том, что там происходило, были столь же интересны, сколь и его истории об искусстве и цивилизациях зарубежных стран и их далеком прошлом, реликвии которого в более энергичные времена ему довелось изучать непосредственно на местах».

Приближаясь к восьмидесяти годам, Фрейд иногда испытывал «страх перед возможными новыми страданиями»[290]. Нацизм был на подъеме, и мир за пределами сада быстро становился пугающим и сбивал с толку. Его произведения были среди тех, что были уничтожены во время сожжения книг в Берлине в мае 1933 года, и гестапо продолжало конфисковывать их в книжных магазинах. «Вокруг меня все становится темным, угрожающим», – писал Фрейд, однако не хотел отправляться в изгнание, хотя некоторые его друзья и коллеги уже покинули страну. «Куда бы я ткнулся в своем зависимом положении, физически беспомощный?» – спрашивал он своего друга Арнольда Цвейга[291]. Даже если бы для него и его семьи нашлось такое место, он не был уверен, что его здоровье выдержит такой отрыв от своих корней, поэтому решил по крайней мере какое-то время «смиренно пересидеть».

Когда Сакс посетил Фрейда в Гринцинге[292] вскоре после его восьмидесятилетия, то обнаружил, что тот сильно изменился. Недавняя операция из-за рецидива рака сделала его «подавленным, серо-ледяным, сморщенным». Тем не менее он был полон решимости не пропускать свои ежедневные прогулки по саду. «В хороший день он, который всегда был неутомимым ходоком, мог шаг за шагом подниматься по восходящей садовой дорожке, в другое время он передвигался в кресле-каталке, в тот момент как я шел рядом с ним, – писал Сакс. – Он мало говорил о своей работе, но не уставал указывать на что-нибудь интересное в своем саду». Даже в своем немощном состоянии Фрейд придерживался привычки сознательно направлять свой разум к источникам интереса и красоты вокруг себя.

Когда жизнь отнимает у нас все, труднее всего иметь дело с отсутствием чувства будущего. Это требует от нас извлекать максимум из малого и находить те мелочи, которые мы будем с нетерпением ждать и к которым хотим стремиться. Эту стратегию использовал и Монтень[293], который обнаружил, что эффективный способ справиться с ограничениями и потерями, свойственными возрасту, состоит в том, чтобы «пробегать через плохое и останавливаться на хорошем». Если его разум отвлекался на негативные мысли, когда он совершал ежедневную прогулку по своему саду, Монтень сознательно переключал свое внимание обратно на то, что его окружает. Маленькие радости жизни на самом деле не так уж малы, просто у нас вошло в привычку принимать их как должное.

Весной 1938 года Фрейд не смог вернуться в свой «островок спасения» в Гринцинге. При нацистском режиме он фактически стал заключенным в своей квартире на Берггассе. На его имя были сделаны приглашения из-за рубежа, в том числе одно от президента Рузвельта. Фрейд пережил месяцы неопределенности относительно своего статуса, пока наконец в начале июня ему и его ближайшим родственникам не разрешили поехать в Англию. Несмотря на все усилия добиться разрешения взять с собой трех своих сестер, те были вынуждены остаться в Вене и позже умерли в Освенциме.

Фрейд был поражен той щедростью и великодушием, которым окружили его по прибытии в Лондон. Незнакомые люди присылали ему предметы старины, узнав о потере им его драгоценной коллекции, которая вместе со всеми его сбережениями была конфискована нацистами. Кроме того, широко распространился слух о его страсти к цветам. Фургоны флористов с растениями и букетами прибыли в таком количестве, что Фрейд с характерным черным юмором пошутил: «Мы погребены под цветами»[294]. Был разгар лета, и сад арендованного семьей дома на Элсуорси-роуд, граничившего с парком на Примроуз-Хилл, пестрел красками. Это было источником огромной радости для Фрейда. «Моя комната выходит на веранду, – писал он, – с которой открывается вид на наш собственный сад, обрамленный цветочными клумбами, и дальше – на большой парк, усаженный деревьями». Домашний фильм[295], снятый его большим другом, принцессой Мари Бонапарт, показывает семью, пьющую чай на веранде. Затем камера переходит на Фрейда, стоящего с двумя своими внуками, Люцианом и Стивеном, и смотрящего на рыб в пруду с лилиями. Говорят, что этот сад помог ему ожить, и камера определенно улавливает пружинистость в его походке, когда он, заметив что-то в воде, идет на другую сторону пруда.

Будучи беженцем в незнакомой стране, Фрейд испытывал чувство уверенности, видя знакомые растения и деревья на Элсуорси-роуд. «Все равно как если бы мы жили в Гринцинге», – писал он[296]. Там также росло одно растение в горшке, которое служило для него ниточкой, связывающей с домом. Я узнала о его существовании, когда друг однажды подарил мне вырезанную из него фигурку. Это так называемая комнатная липа, или Sparrmannia africana, и считается, что Фрейды привезли ее с собой – побег от более крупного растения, растущего в оранжерее квартиры на Берггассе. Спаррманния с ее большими, свежими зелеными листьями и красивыми белыми цветами славится своим