полог до упора и, для верности, заслонив собой вход в шатер, обратила умоляющее лицо к громогласно проповедующему шаману.

— Молчи, Хуркул-сама! Прошу…

— Довольно! — взревел Хуркул-иргит. — Слишком долго я молчал, слишком долго притворялся слабоумным маловером, страшащимся вымолвить слова правды и истинные имена вещей. Я носил эту маску с тех самых пор, как самозванец, величающий себя Отцом Ночного народа, оберегая свою непомерную гордыню, повелел уничтожить всех, кто славил истинного творца и заступника нашего — Крылатого Духа Севера!!!

— Молчи-и… — безнадежно прошептала хар-ману Корух, — Здесь чужаки… Они могут услышать твои речи… Всей моей власти не достанет тогда защитить тебя!

— Мне не страшны жалкие глупцы с сияющими бляхами и куцыми мозгами каменной мыши! — взревел шаман.

— Он пришлет сюда Уххах-тхар’ай! — всхлипнула хар-ману, разрываясь между желанием заткнуть птицеподобному обвинителю рот и необходимостью оставаться на месте и стеречь вход в шатер. — Они неуязвимы для твоих заклинаний, их создал Гортхар-сама!

Но Хуркул-иргит лишь ядовито рассмеялся в ответ:

— Девятка? — выплюнул, точно ругательство, совоподобный мудрец, — Смертные души в бессмертных вместилищах? Не бойся, мать Корух, все, что они могут сделать, так это убить меня. Душа говорящего-с-духами не служит никому, ибо она свободна в своих путях, и в урочный час покинет клетку мертвой плоти, подобно тому как покидает гнездо оперившийся птенец… Однажды я уже позволил запугать себя, но более этого не повторится!

Темные жилистые руки двумя крылами взлетели вверх, закружились в воздухе перья, и шаман племени, запрокинув голову к дымовому отверстию над очагом, крикнул в морозное ночное небо:

— Ты слышишь? Нет надо мной твоей власти!!!

— Молчи-и… — неожиданно тоненько взвыла хар-ману, стискивая голову сухими ладонями. — Ты всех… всех погубишь…всех…всех…

— … В соответствии с действующим приказом о тотальной мобилизации мужского населения Унсухуштана, вступившем в силу с девятнадцатого шанбугаза года от основания Унсухуштана пять тысяч девятьсот пятьдесят седьмого… — надрывался невидимый глашатай на площади.

— Тихо!!! — рявкнула Йарвха во всю мощь легких. Вопль удался на славу: шаман от неожиданности захлопнул рот, метавший хулительные словеса и опустил руки, хар-ману Корух перестала хныкать в собственный меховой воротник, и даже ручные совы ощутили непреодолимое желание замереть на своих шестах по стойке «смирно». Если бы начальник Кирит-Унгольской погранзаставы мог сейчас видеть свою легкомысленную старшую сестрицу, то он, пожалуй, прослезился бы от умиления. Разумеется, сразу же после того, как вернулся бы в сознание.

— Ты куда? — окликнула хар-ману, видя, что Йарвха, звеня многочисленными украшениями, с лихорадочной поспешностью натягивает свои стоптанные башмаки.

— Опять эти стервятники за мальчишками явились — бросила она с ненавистью, блестя глазами, — Кровопивцы, мало им все! Раглук, сыночка…

Дальнейшее хар-ману Корух не слышала: Йарвха сорвалась с места точно каленая стрела с тетивы анхура, только косы плеснули в воздухе, да сиротливо хлопнул полог шатра. Корух вздохнула. Нет, не по причине сочувствия: Йарвху она не любила, а уж Раглука не переносила на дух после известной своей возмутительностью истории с первой добычей молодого охотника. Просто вспомнила вдруг, как два круга назад забрали восемнадцать собственных ее сыновей, да двоих — у старшей дочери, да близнецов-тройняшек — у другой дочери, да еще и спутника в придачу. И так осталось на все племя охотников пятнадцать от силы, а скоро и того, видно, не станет, ах-ха…

Харкул-иргит застыл возле очага каменным изваянием. Плечи его ссутулились, длинные жилистые предплечья покоились на коленях. Пернатый головной убор вовсе скрыл опущенное лицо, но шаман не замечал этого. Когтистые пальцы бездумно зачерпывали пух, щедро устилавший каменный пол, теребили, пересыпали пыльное содержимое из горсти в горсть.

— И год пройдет — ни к кому не обращаясь, горько промолвил он, и Корух вздрогнула —… и все закончится там, где когда-то начиналось. Падет с небес черный дождь, потекут реки огнем и кровью, и к целому возвратится часть его, но никогда не воцарится в земле сей вера предков наших, никогда…

Мать рода осторожно коснулась его руки.

— Скажи, Хуркул-сама… Но ведь Харт’ан Мелх-хар не покинет народ свой? Он защитит нас, да?

— Не знаю… — шаман вздохнул и покачал головой, — Не знаю, мать Корух. Мне ведомо лишь то, что Великим Стенам суждено пасть, и что их узник, полагающий себя хозяином, обретет долгожданный покой, вернув себе то, что по праву принадлежит ему… когда-то принадлежало.

— Что же это? — шепотом спросила мать рода. — Амулет какой-нибудь?

— Не знаю, — устало повторил шаман. — Но это не вещь. И еще духи открыли мне, что дочери Йарвхи в том уготована особая роль. Как видишь, Корух, я не всесилен и не всеведущ… я плохой говорящий-с-духами.

Хар-ману покачала головой. Многие века эта суровая женщина чтила власть и закон. Она покорно молчала, когда государевы посланцы в сопровождении вооруженной до зубов охраны отлавливали инакомыслящих — тех, кто, несмотря на запрет, продолжал чтить Мелх-хара. Молчала, когда забрали сыновей… Молчала, когда в черном, страшном две тысячи девятьсот сороковом четыре ночи подряд горели в священном очаге рода шарух тех, кто навсегда остался лежать по ту сторону Черных Врат. И тогда, совсем недавно, каких-то жалких полвека назад, когда в стойбище начали возвращаться из Харада безногие и безрукие калеки, бывшие некогда прекрасными охотниками… тогда хар-ману тоже хранила молчание. Как и подобает правительнице клана, она стойко сносила сыплющиеся один за другим удары судьбы, потому что знала: пока мать рода поддерживает установленные порядки, никто не тронет ни ее, ни ее клан. И лишь сейчас она поняла, что за жизнь одного-единственного существа она, не задумываясь, пожертвует собственной, если так будет нужно. Никогда хар-ману Корух никому не отдаст вот этого странного полоумного мудреца в нелепом наряде из птичьих перьев, собирателя совьей премудрости. Нет, она не станет использовать свою власть и поднимать на защиту говорящего-с-духами воинов клана: их и так с горстью кукиш, да и не касается клана личное дело хар-ману… Пусть женщине и нельзя брать в руки оружие — она зубами и когтями вцепится в лицо первому из прихвостней Гортхара, что явится за шаманом, пусть даже это будет кто-то из Девятки. Потому что иначе на хрен все это бессмертие. Потому что так надо…

Корух, точно в детстве, свернулась калачиком, положив тронутую сединой голову на колени говорящего-с-духами.

— Скажи, Хуркул-сама. А может ли Мелх-хар избавить меня от бессонницы?

И, запрокинув лицо, увидела, что тот растерянно улыбнулся одними уголками губ, отчего рисунок ритуальной татуировки на пергаменте лица пришел в движение.

— Может быть, мать Корух. Может быть… спи.

Йарвха бежала, не разбирая перед собой дороги: камни — не камни, скальные площадки, ямы и замерзшие кустики жухлой травы.