Михаил молчал. По застывшему лицу его нельзя было прочитать ровным счетом ничего. Но сам он думал, думал отчаянно, напряженно… Что же выходит, думал он, ангелы так же слабы и подвержены искушениям, как последние из людей? Он, Михаил, слушает речи изменника и до сих пор не испепелил его, не разметал на атомы? Разве после этого он сын своего Отца, разве может он именоваться архангелом?

– Чем мы рискуем, – вкрадчиво шептал между тем Гавриил, а эхо разносило его слова, – чем рискуем? Воструби в трубы, начни суд, призови Отца. Если он явится – что ж, мы склонимся перед ним, как всегда склонялись. Но если нет, если он ушел безвозвратно, мы не имеем права пренебречь его наследием. Мы должны поддерживать этот мир, управлять им. Возможно, мы пойдем дальше, мы достигнем новых вселенных, и закон, который он дал нам, закон этот мы внедрим и там. Ведь это не бунт, нет, это лишь почитание памяти Отца, это следование его воле. Или думаешь, он хотел, чтобы все, что он так долго сохранял, исчезло, растворилось в космических безднах? Нет, конечно. Если бы он был тут, рядом с нами, уверен, он сказал бы тебе все то же самое…

«До чего же мы похожи на людей, – думал между тем Михаил, – даже самые великие из нас, даже он сам, первый среди ангелов. Те же страхи, те же страсти, те же чаяния. Впрочем, на людей ли? Ведь Бог создал человека по своему образу и подобию, значит, не на людей они похожи, а на Бога. И Богу не чужды страхи, и ему нужна любовь, и поклонение, и много чего еще. А значит, как бы ни был он велик, он конечен. А раз он конечен, то и в самом деле, почему не явиться другому Богу – новому, сияющему?»

Он внезапно очнулся от своих мыслей, в которых плыл, как в реке. Рядом журчала речь брата, но Михаил уже не слушал его.

– Какую же роль, – сказал он, – во всем этом плане ты отводишь себе?

Гавриил посмотрел куда-то в потолок, словно боялся, что их подслушают.

– Себе… – повторил он. – Себе я отвожу роль самую скромную. Что говорят сейчас христиане? Пресвятая Троица: Бог Отец, Бог Сын и Бог – Дух Святой. Ну, на Святого Духа я не претендую, Богом Отцом, очевидно, станешь ты. А вот Бог-брат – это самое оно…

– Прости? – удивился Михаил.

– Бог-брат, – повторил архангел с некоторой гордостью. – Твое отражение, твой близнец. Твоя, если хочешь, противоположность.

– Но зачем? – недоумевал Михаил.

– Ну как же. Во-первых, бинарная система, основа основ вселенной. Во-вторых, для равновесия всегда необходим антагонист. Если все будут белые и пушистые, то ничем хорошим это не кончится, уж поверь мне, навидался я за свою жизнь этих утопий… У Отца был Люцифер, Враг. У тебя буду я. Те, кто будет недоволен – а они всегда найдутся, уж такова природа и ангелов, и человеков, – те обратятся ко мне.

– Ты хочешь стать моим врагом?

– Не говори глупостей, Михаил. При чем тут враг? Это все для равнин. Ведь суть у нас едина, мы с тобой братья…

– Люцифер был тоже сыном Богу и, однако, забыл об этом.

– Ни о чем он не забыл… И лично я считаю, что Отец был слишком с ним суров. Но разговор сейчас не об этом. Видишь ли, если я не стану твоим антагонистом, им станет кто-то другой.

– Какой еще другой?

– Откуда мне знать – мало ли ангелов на небесах? Желающие всегда найдутся: одно дело – восстать против Отца, и совсем другое – против такого же ангела, пусть и в божественном звании. Восстанут, соберут вокруг себя армию, начнут воду мутить, хлопот с ними не оберешься. Вот потому это место и не должно быть пусто. И занять его должен верный тебе ангел. А кто вернее меня, брат?

Михаил о чем-то думал, в глазах его пробегали зарницы… Стать Богом, всемогущим, всеведущим, вечным, милосердным, стать мечтой, всем и ничем. Кто из ангелов, наблюдая выраженное в природе неимоверное Божье величие, мудрость, не ограниченную ничем силу, не лелеял на самом дне души кощунственных планов? И были даже те, кто уступил соблазну. Да, они пали, но ведь они совершили преступление, восстали против Бога. А если Бога нет, если единственный Бог – это ты сам, что же в этом дурного? Ведь миру нужно стоять на чем-то, ему нужна основа, и этой основой станет он, Михаил, – защитник и судия, сын света, страж рая, архистратиг, властный над жизнью и смертью, враг тьмы, побивающий дракона, тот, который как Бог… Ведь ты был уже Богом иудеев, они в заблуждении своем поклонялись тебе, призывали тебя к одру праведников, или ты забыл об этом, Михаил? Да, они, ангелы, уже были богами, творцами вселенной, им уже молились и приносили жертвы, не думая об Отце… так как же теперь?

– Ну так что, брат? – нетерпеливо спросил его Гавриил. – Ты решился? Времени много, но время не ждет. Призови Отца и, когда он не явится, суди людей, как Бог, размечи эту грязную планетку в пыль, в молекулы, и воздвигнем здание новой вселенной, сияющей, величественной, справедливой, не запачканной низостью и чернотой.

Михаил поднял голову, в глазах его стояла ночь. Он открыл рот и выговорил одно только слово:

– Уходи…

Андрей Сергеевич проснулся в пять утра, как просыпался все последние годы. Проснулся без будильника, привычно глядел в черное окно, где не зарождалась еще слепая зимняя заря, хотя президент – да славится он в веках, чего уж там – сдвинул природу на час вперед, принудил день начинаться раньше, чтобы трудящийся люд шел на заводы, фабрики и куда еще он там таскается – словом, на раннюю свою каторжную работу шел при полном дневном освещении, получал положенную ему долю витамина D, невозбранно радовался жизни. Сам же президент раньше двенадцати не поднимался никогда, бдил в ночи, храня спокойствие вверенной ему страны, приглядывал, присматривал, парил, орлил строго, не отпускал вниманием даже мельчайшего из избирателей: сытно ли живет, не притесняет ли пятая колонна и либералы, не жмут ли духовные скрепы?..

Андрей Сергеевич лежал, боясь пошевелиться, прислушивался мучительно. Из соседней спальни, в которую дверь всегда была раскрыта, доносилось мирное дыхание дочери, еще спокойное, еще легкое, словно у Бунина в его темных аллеях, или где там – он не очень-то хорошо помнил, хотя среди подчиненных имел репутацию человека культурного, книгочея и мало что не академика.

Впрочем, насчет академика – так это чистое недоразумение было, его собственный недогляд. Академиком он мог стать легко, и любых наук, стоило только пальцами щелкнуть, глазом повести – за честь бы почли, и не одна, а все, сколько их ни есть в стране, от РАН до академии хорового искусства имени В. С. Попова. Да что там Попов, можно было свою академию создать, имени самого себя, стать там не только действительным членом, но и президентом, и кем угодно. Стала же обезьяна академиком, и ничего, никто даже не отплюнулся, вот что борода животворящая делает…

Обезьяна, борода… Услышь его мысли сейчас простой россиянин, застыл бы в недоумении: о чем речь, какая макака? А вот если бы он назвал обезьяну по имени-отчеству… Так многие делали, даже издали умудрялись лизнуть волосатый зад, почтение изображали, страх собачий. Многие – но не он. Пушкина по имени-отчеству – и обезьяну тоже? Тьфу, не бывать! Он обезьяны не боялся, но и ссориться с ней не желал. Академик так академик, хоть лауреат Нобелевской премии – и черт с тобой, только под ногами не путайся. А он, он сам, никогда до такого не опустится, чтобы за него раболепные доктора да блудливые кандидаты калякали предательской рукой диссертации, крали чужие гниловатые идейки, замахиваясь этим самым на святое, на его собственную освобожденную мысль. Если уж так кому-то надо, ладно, пес с вами, зовите доктором хонорис кауза, а там видно будет. Там, глядишь, уйдет он рано или поздно от дел, тогда и за диссертацию можно будет взяться. Но самому, самому никаких добровольных помощников, есть еще порох в пороховницах. Нет, дутых почестей ему не нужно, пусть в академики идут дураки, он же знает, в чем истинное величие, а бумажку купить никогда не поздно…